– И исчез в ночи.
На небе ярко сияли звезды. Добравшись до особняка Ламбрефу, он все еще размышлял, как жить в неизвестности, в которую его повергла Дельфина. Ему открыл сонный швейцар. Два окна горели на первом этаже, три – на втором. Шаги постояльца гулко отдавались в пустом вестибюле с колоннами под мрамор. Свеча горела на столике у входной двери под портретом грустного человека с книгой в руке, одетого по моде времен Людовика XV. Неожиданно фигура в черном пересекла освещенное пятно и исчезла на лестнице. Хотя Озарёв ни разу не видел госпожу де Шамплит, не сомневался, что это она. Ему казалось, что женщина обернется и удастся увидеть, наконец, ее лицо. Но та, не останавливаясь, поднялась по ступенькам и скрылась в темноте. Бегство это казалось смешным и обидным. Заинтригованный больше, чем хотелось, он прошел через вестибюль, переступил через спящего в коридоре Антипа, открыл дверь своей комнаты и услышал над головой шаги, от которых поскрипывал пол.

5

– Барин! Барин, хотите поглядеть на нее? – прошептал Антип.
– На кого? – спросил Николай, отложив перо. Сидя за столом, он сочинял письмо Дельфине, которое не собирался отправлять, но поэтические строки которого так гармонировали с его печалью.
– Дочку графа! Она в библиотеке, с родителями. Из сада их очень хорошо видно. Идите скорее!
Озарёв колебался лишь мгновение – любопытство оказалось сильнее – и тихо вышел вслед за слугой. Голубые сумерки спускались на листву. Главная аллея вела к фонтану с фигуркой натягивающего лук купидона. Они свернули на узкую боковую тропинку, которая шла обратно к дому. За изгородью из густого кустарника можно было различить окно. Гравий трещал под сапогами Антипа. Он повернулся к хозяину и указал на каменную скамейку:
– Вставайте.
Пришлось подчиниться. Слуга взобрался рядом и протянул руку вперед:
– Ну, что я вам говорил? Вот папаша! Вот мамаша! А вот и дочка!
Юноша присмотрелся: склонившись над книгой, между господином и госпожой де Ламбрефу сидела молодая женщина. Действительно хороша или так кажется издали? Собранные кверху очень темные волосы, бледное лицо с выступающими скулами.
– По-моему, красивая, только немного худовата, правда, барин?
– Да, – согласился Николай.
Но мысли его были заняты другим: еще раз посмотрев в окно библиотеки, он спустился на тропинку и вернулся к себе, обошел комнату, скрестив руки на груди, и неожиданно решил, что непременно отправит письмо Дельфине. Конечно, не то пламенное послание, которое набросал, а вежливую записку, что напомнит о нем, но ее ничем не скомпрометирует. Написал с ходу:
«Дорогая госпожа де Шарлаз, позвольте еще раз поблагодарить вас за прекрасный вечер, воспоминания о котором не оставляют меня. Вам и господину де Шарлазу я обязан самыми прекрасными мгновениями, проведенными мною в Париже. Мое единственное опасение – не помешало ли мое присутствие в вашей ложе, моя единственная надежда – вы не сердитесь на меня. Позвольте быть отныне вашим смиренным и преданным слугой. Николай Озарёв».
Текст показался ему шедевром любовной дипломатии. Он положил письмо в конверт, запечатал красным воском с оттиском своего кольца и приказал Антипу немедленно доставить его по назначению.
– Да я никогда не найду их дом, – запротестовал тот. – Как я буду спрашивать дорогу, по-французски?
– Выкручивайся как знаешь, – сказал барин, подталкивая его к двери. – А там подожди сразу уходить. Может, будет ответ!
Оставшись один, он вышел в сад и снова взобрался на скамейку. Окно библиотеки было приоткрыто. Близился вечер, зажгли свечи. Госпожа де Шамплит все еще была там вместе с родителями, но теперь стояла спиной к окну. За порывами ветерка и шелестом листвы постоялец разобрал, что присутствующие спорят о чем-то. Ему показалось, он расслышал слово «русский», и он навострил уши.
– Уверена, вы могли отказаться разместить у себя русского, – говорила госпожа де Шамплит.
– Но я получил ордер на расквартирование, – отвечал отец.
– Хорошенькая отговорка! Разве у вас мало связей? Я могу назвать вам человек сто, которые сумели избежать этой обязанности! Признайтесь, вам не было неприятно приютить у себя представителя оккупационной армии!
Николай вздрогнул, кровь закипела от ярости. Сколько презрения в ее словах! Как смеет она говорить так о человеке, которого не знает, о самой прославленной стране в мире! Хорошо было бы ей ответить! Но раздался примирительный голос графа:
– Хотите вы того или нет, Софи, но мальчик прекрасно воспитан, приятен в обхождении. Ваша мать видела его и не станет отрицать этого.
– Правда, – сказала госпожа де Ламбрефу. – Он производит впечатление порядочного человека.
– Но он иностранец! – воскликнула дочь. – Иностранец, сражавшийся против нас!
– Вы придерживаетесь бонапартистских воззрений? – спросил граф. – Во времена Наполеона, помнится, вы не одобряли его политику!
– Я не одобряю ее и сегодня. Но радость ваших друзей, отец, больно ранит меня. Они прежде всего роялисты и только потом – французы. Как можно принимать с распростертыми объятьями тех, кто убивал наших соотечественников?
Не в силах сделать ни шага, Озарёв сжал кулаки так, что хрустнули пальцы. Никогда в России дочь не посмеет говорить подобным образом с отцом! Что знает она о политике в свои двадцать три года! Конечно, патриотизм французов подвергся серьезному испытанию, когда на их землю ступили войска союзников. Но исключительное благородство царя не могло не вызывать у побежденных благодарности, которая сильнее злобы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47