Большую часть своей собачьей старости Карай проводил лежа, устроив седую голову на вытянутых вперед лапах и не двигаясь. Зимой — в сенях санчасти, когда теплело — на крыльце. Если приносили миску, он чуть приоткрывал гноящиеся глаза, убеждался, что посторонних рядом нет, и снова впадал в спячку, игнорируя еду. Как он ел — никто никогда не видел, но к следующей кормежке миска неизбежно оказывалась начисто вылизанной.Дважды в день, и в летнюю жару и в лютый мороз, в слабых лучах полярного солнца и в лихую снежную пургу, независимо ни от чего, Карай оживал. С точностью кремлевских курантов он возникал на утренней и вечерней поверках, поднимаясь на трехметровый земляной бугор рядом с выстраивающимися на плацу солдатами. Там он стоял все время, пока поверка не заканчивалась, молчаливо и неподвижно, словно вырубленное из вечной мерзлоты изваяние, чудом уцелевший символ тундры и хранитель традиций.А потом снова возвращался к месту постоянной дислокации. До следующей поверки.Не открывая глаз, не поднимая головы, не то по запаху, не то черт знает как, Карай безошибочно различал социальный статус подходящих к нему людей. Когда рядом оказывался командир, шагавший по своим командирским делам, Карай хрипло лаял, будто бы отдавал честь или рапортовал, что служба идет своим чередом. Приносившего миску сержанта приветствовал чуть заметным шевелением хвоста. На всех остальных реагировал голосом. Если мимо проходил солдат или кто-нибудь из старослужащих, где-то в груди Карая возникало короткое равнодушное ворчание. Я тебя знаю, будто бы говорил Карай, мы встречались когда-то, проходи по своим делам, я занят, и говорить нам особо не о чем. Оказывавшийся вблизи салабон слышал то же ворчание, но оно было чуть более продолжительным и заканчивалось глухим предупреждающим рыком: тебя я тоже знаю, мы с тобой виделись, но я понимаю — понимаю! — кто ты из себя есть, вижу насквозь, так что смотри…А вот для меня Карай непонятно почему делал исключение. Он меня не замечал. Когда я оказывался рядом, не происходило ровным счетом ничего. Он не лаял, не ворчал, не рычал и уж тем более не вилял хвостом. Как будто я не существовал вовсе или же находился где-то за тридевять земель, на другом конце света, в тропических лесах далекой Амазонки. Сперва я этого не замечал, а потом как-то сразу увидел и сильно озадачился. Помню, мне захотелось даже потрепать Карая по холке, чтобы добиться хоть какой-то реакции, но не успел я протянуть руку, как почувствовал под свалявшейся сивой шерстью напряжение мышц. Непостижимым образом пес уловил мое намерение и будто бы вжался всем своим собачьим телом в неструганные доски крыльца. Молча.Этот призрак движения странно напомнил мне, как год назад, путешествуя с классом по Байкалу, я вдавился в скалу, когда, присев на камень, повернул голову и увидел в полуметре лениво шевелящийся, не отошедший еще от зимней спячки клубок щитомордников.Больше я не пытался потрогать Карая.А потом служба закончилась, и я снова оказался в привычной для меня среде. И когда меня спрашивали, как служилось, отвечал — нормально, как всем. Но перед глазами почему-то всегда возникал Карай, как олицетворение жестокого замкнутого сообщества, для которого я был и навсегда остался пришельцем. Глава 16Квартира Любезно предоставленная господами Крякиным и Шнейдерманом шестикомнатная квартира находилась недалеко от центра Москвы, на последнем этаже четырехэтажного дома постройки начала века. Наверное, когда-то в этой квартире жила очень большая семья. Этот вывод Адриан сделал, обнаружив на двадцатиметровой кухне две газовые плиты. Окна квартиры выходили в окруженный глухим кирпичным забором двор. За забором возвышались трубы небольшого завода, который был, по-видимому, давно заброшен. Во всяком случае, дым из труб не шел, а в здание завода никто никогда не входил.По вечерам Адриан входил в темный подъезд, автоматически нажимал на кнопку неработающего лифта, потом поднимался к себе пешком. Дом был пуст. Правда, иногда Адриан сталкивался с какими-то людьми, которые внимательно осматривали его и изредка здоровались. Но люди эти появлялись в доме на короткое время и исчезали, завершив неизвестные Адриану дела.Когда Адриан впервые появился в квартире, мебели там практически не было. Лишь на кухне стоял старый, с вылезающими резиновыми прокладками, но вполне жизнеспособный холодильник, да в коридоре возвышался огромный, обитый железными полосами сундук. Над сундуком на стене висел черный телефонный аппарат, а вся стена вокруг него была исписана чернилами и карандашом. Аппарат не работал, о чем сопровождавший Адриана господин Шнейдерман немедленно сделал пометку в блокноте.В этот же блокнот были внесены все пожелания Адриана по косметическому ремонту квартиры, закупке мебели и предметов первой необходимости. Этим занялась приведенная господином Шнейдерманом бригада из трех человек. Строители были низкого роста, смуглые, с раскосыми черными глазами. Бригадир Рахмон взял у Адриана деньги, поклонился ему, широко и приветливо улыбаясь, и пообещал:— Честно делать будем. Хорошо делать будем. Как для себя. Доволен будешь, хозяин.В течение трех недель, пока длился ремонт, Адриан несколько раз заходил в квартиру. Рахмон встречал его у порога, показывал, что успели сделать, многократно открывал и закрывал двери и окна, демонстрируя качество, прижимал руку Адриана к полу и сильно проводил ею по отциклеванным половицам.— Приведешь хозяйку, — говорил Рахмон, — снимай с нее штаны, сажай на пол и вези за ноги. Хоть одна заноза будет — все деньги верну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97