Алеша поднял взор на юношу. Смущенное молодое лицо и почти робкие, точно смежавшиеся глаза, сразу расположили его в свою пользу. Точно что ущипнуло его за сердце. И невольная мысль толкнулась в мозгу:«А може и жизнью своей я обязан юноше этому?» — и, не медля более, Алеша спросил слабым голосом:— Скажи, Христа ради, не ты ли вызволил меня из петли?Ниже потупил голову Матвей.Жаркий стыд прожег его душу.— Тебя-то вызволил, а ближних твоих не сумел, — казалось, без слов говорило все его смущенное лицо.Но Алеше не надо было ответа.Худенькая ручонка больного протянулась к разбойнику.— Помолюсь за тебя, — произнес он тихо, — и дедушку, и Терентьича покойного попрошу помолиться за тебя… Скажи только, как звать тебя? — еще тише, сквозь набежавшие слезы при одной мысли о погибшем дядьке, спросил князек.— Матвеем, — произнесли негромко губы Мещеряка.— Матвеем… Матюшей… — повторил больной, — храни тебя Бог, Матюша… А вот еще… сними с меня гайтан с тельником и себе надень его на грудь, а твой мне передай… Тельник благословенный… дедушка покойный им меня благословил от беды, во имя Бога… — закончил с трудом Алеша.— Побрататься хочешь? — не веря ушам, весь вспыхнув от радости, произнес Матвей.— Ты мне жизнь спас, — было ответом.— Дитятко!… Голубь мой чистый!… Мученик мой! — прошептал Мещеряк, и яркою влагою блеснуло что-то в самой глубине его черных очей. Потом он осторожно раскрыл кафтан на груди Алеши и отстегнул ворот его рубахи.Осыпанный рубинами и яхонтами тельный крест на золотом гайтане блеснул в полутьме.— Мое имя узнал ты, а свое не охоч сказывать… — произнес Матвей, осторожно снимая с груди Алеши его крест и надевая свой оловянный тельник через голову малютки. — Как звать тебя, родимый?— Алексеем звать меня, по отцу Семенычем, а из роду я князей Серебряных-Оболенских, — тихо проронил тот.— Алеша, стало, будешь, Алеша, братик мой богоданный!… — с тихим умилением начал Матвей и вдруг разом осекся.Месяц, точно багрово-красный шар, выплыл из-за тучи и осветил огромное, черное судно, плывущее прямо на струги, сбившиеся в кучу посреди реки.— Са-а-рынь на ки-и-чку! — пронеслось в тот же миг протяжным заунывным звуком с первой ладьи и помчалось вверх по реке.— На ве-ес-ла! — прогремела новая команда в тишине ночи.И, точно встрепенувшиеся птицы, быстрыми лебедями заскользили струги по глади вод.Месяц алым заревом облил Каму. Багрово-красною стала река…Гребцы с каким-то тихим остервенением налегали на весла. Лодки неслись теперь вперед со стремительной быстротой. Черное судно тоже выдвинулось заметно вперед, приготовляясь, в свою очередь, к отпору. На палубе его замелькали темные силуэты людей.— Са-а-рынь на ки-и-чку! — еще раз прокатилось над Камой.Почти одновременно с борта судна грянул выстрел, блеснул огонь, и с грохотом и свистом тяжело плюхнуло свинцовое ядро в воду.— Ой, тетка, молода больно!… Кашу заварила, сала не поклала, сгорела каша без сала, сама с голодным брюхом осталась! — послышался с очередного струга веселый голос есаула.Хохот разбойников покрыл его. И тотчас же могучими звуками прозвучал в темноте вопрос Ермака:— Все ли живы, ребятушки?— Все живехоньки, атаман! — весело откликнулись с лодок.Черное судно было теперь всего в десяти саженях от передней лодки.— Готовься, робя! За честь и свободу славной вольницы казацкой! — снова зычным кликом прорезал тишину сильный голос Ермака. — Вперед!— Во славу атамана-батьки, Ермака Тимофеича! — хором гаркнула дружина.И все разом устремилось по золотой глади вод.Точно стая исполинских чаек окружила вмиг целая фаланга лодок неуклюжее, медленно подвигающееся судно.— Эй, вы, ночные ратники, сдавайся, што ли, не то в воду, рыбам да к ракам на дно пойдете!… Палить из ручниц, робя! А тамо приставляй лестницы, да с Богом в рукопашный бой! — отчетливо гремело над затихшей рекою.Быстро вскинулись к плечу пищали, щелкнули курки.— Стой! Кто в Бога верует, стой, православные! — понеслись испуганные крики с палубы барки.— Никак сама Ермакова дружина? — прозвучал вместе оттуда же чей-то взволнованный вопрос.— Верно, приятель. Атамановы люди к тебе в гости идем. Плохо нас угощаешь, Потчуешь только, хозяинька не тароватый, — отвечал есаул Кольцо.— Голубчики! Не признали! Палить было в вас зачали, — кричал, надрываясь, с палубы судна тот же голос. — А не к кому другому, как к его милости, Ермаку Тимофеичу который день по Каме плывем.— Ой ли? Больно хитро надумано! Штой-то несуразно будто: до нас плывете, а в нас же из пушчонки своей палить зачали… Небось, не проведешь… Старый волк шкуру овечью надел — овцой прикинулся… Пали в мою голову, робя! — неожиданно заключил свою речь Ермак.— Пожди, ради Христа, малость, атаман, выслушай… Мы из пушки палили потому, что за других приняли… Мы не вояки-стрельцы, мы люди тихие, купецкие, именитых Строгановых гонцы… К твоей милости, атаман, с грамоткой плыли, — звучало с палубы барки.— От Строгановых? Из Сольвычегодска, што ли? От пермских гостей? — изумленно спрашивал Ермак.— Во-во… От их самых… Полну барку гостинцев тебе везем… Да и грамоту в придачу, Василь Тимофеич, батюшка.— Мне грамоту?… Да ты знаешь ли кто я, купецкий посол? — все более и более изумлялся Ермак.— Как не знать!… Гроза ты Поволжья, славный атаман казацкий… Гремит про тебя слава по всей Руси…— Вольный казак я, разбойничек удалый, человече. Голова моя оценена на вес золота… Плаха испокон времен дожидает меня… Бабы на Москве робят мной пугают… Ведомо ль тебе то, гонец? — ронял Ермак.— Ведомо, все ведомо, атаман-батюшка… К твоей милости хозяева Семен Аникич Строганов с племянниками Максимом Яковлевичем, да Никитой Григорьевичем грамоту шлют… Челом тебе бьют на просьбишке, удалой атаман!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83