Она боролась, и я чувствовала ее борьбу. Я ушла от нее обеспокоенной, мое тело было наполнено ее стенающей агонией.
Понимание пришло только на следующий день. Я пришла к другу, чтобы поговорить о борьбе, которую я чувствовала в своем теле, и положила голову ему на колени. Я не чувствовала различия между миссис Тайлер и собой. Ее тело, мое тело было одним и тем же. Мое тело начало стонать так же, как и ее, и стонало оно нашими общими стонами, пока не наступила ясность. Ясность пришла точно так же, как иногда видишь птичку, которая садится на ветку у окна и начинает петь. Она поет хвалу Господу. Жизнь птички, песня птички – все это утверждение совершенства Бога. И жизнь миссис Тайлер, ее смертельная агония были песней во славу Бога. Это была совершенная песня, совершенное утверждение Бога. Стоны были родовыми муками, и рожала она свою душу, которая должна была выйти из тела, и поэтому ее смертельная агония напоминала родовые муки. Я не могла этого видеть, потому что мне хотелось прекратить то, что я называла борьбой.
Миссис Карас была готова. Настолько готова, что ждала смерти. Старая, немощная, она решила перестать принимать пищу. Первый раз она отказывалась от еды шесть месяцев назад, когда лежала в больнице, чтобы потерять вес. Сейчас она весила 68 фунтов. Доктор сказал: «Она здорова, как лошадь, только кушать не хочет», и отправил ее домой. Но мне посчастливилось немного познакомиться с ней, с этой крохотной птичкой, улыбка которой озаряла сразу всю комнату. Она была женой министра и не желала пачкать постель, приняв твердое решение прекратить есть. Ее решение сработало. Через шесть месяцев она умирала, и ее семья организовала круглосуточное дежурство у ее постели, но иногда у них был перерыв, и тогда я могла подменить их.
Казалось, она практиковала умирание. Она проваливалась в забытье на несколько часов, приходила в себя на пять минут, чтобы выпить воды или попросить, чтобы ее повернули, и снова проваливалась в забытье. Очень спокойно, почти без боли. И вот она приходит в себя последний раз и уходит навсегда. Я прихожу на свою смену через двадцать минут после ее смерти, захожу в комнату и протираю глаза, как пьяница при виде розовых слоников. Это похоже на психоделическое путешествие. Миссис Карас здесь больше нет. Ее разнесло по всем уголкам вселенной. Ее глаза устремлены в вечность. Ее рот – бездонная черная дыра. Все в ней устремляется навстречу свободе. Нет стен. Нет личности. Все ее существо – взрыв в бесконечность. Я нахожусь в каком-то загадочном пространстве. Может, кто-нибудь подсыпал мне в чай кислоты? Я захожу в соседнюю комнату, думая, что со мной что-то случилось. Здесь старенькая миссис Руфь занята сохранением своей индивидуальности. Она лелеет маленький комочек своего тела и личности. Это в точности миссис Руфь, которая делает все так же, как должна делать миссис Руфь. Она морщит нос, сжимает в руке платок, что-то бормочет. Возвращаюсь к миссис Карас (которая мне казалась необычной и до своей смерти), и психоделическое путешествие в бесконечность продолжается. Какая свобода в том, что мы называем смерть! Я просто остаюсь в этой комнате, стою некоторое время рядом со взрывом, который мы называли миссис Карас, и наблюдаю, как тело уносят в морг.
Бабушка. Она никого не беспокоила, когда впервые попала к нам в больницу. Все делала сама, проводила большую часть времени одна, никого не вызывала. «Не хочу никого беспокоить». Затем она сильно заболела, прежде всего сердцем, едва могла ходить и была очень слабой. Она упала, сломала бедро и нуждалась в помощи во всем: в том, чтобы вставать, одеваться, пройти в ванную, расчесать волосы. Вместе с болезнью к ней пришел страх смерти. Тело причиняло ей много страданий, у нее были трудности с дыханием, она уже «не могла надеяться на улучшение». Она хотела, чтобы возле нее кто-то постоянно сидел, жаловалась на то, что медсестра приходит не сразу, как только ее позовут. Многим няням она сильно надоела. Каждые пятнадцать или двадцать минут Бабушка выкрикивала: «Няня!» У нее было много недоброжелательности в отношении других людей за то, что они не могли облегчить ей страдания. «Не может ли доктор сделать что-нибудь?» «Не может ли сестра дать мне что-то еще?» «Не можете ли вы что-нибудь сделать?» «Почему они ничего не делают?»
Что же, было понятно, к чему это все. Бабушка боролась со смертью. Поэтому она каждый раз спрашивала как бы в воздух:
– Думаешь ли ты, что мне когда-нибудь станет лучше?
– Ваше тело болеет, и доктор сделал все, что мог, – отвечала я ей.
– Почему доктор не приходит?
– Потому что он ничего не может сделать. – Считается, что в больнице очень неэтично говорить человеку: «Бабушка, вы умираете».
Но она должна была это знать. Все поддерживают иллюзию о том, что ей вот-вот станет лучше, и это удесятеряет страдания. И вот после нескольких разговоров со мной она наконец понимает это. Мы говорим о «Господе» (ее слово), и я направляю ее к Нему, а не к доктору за утешением и поддержкой. Она перестает бороться и говорит что-то наподобие следующего: «О, какое облегчение! Наконец-то я знаю, что меня ждет. И с этим ничего нельзя поделать».
В течение всего дня я прихожу по ее первому требованию, любовно делаю все, что нужно делать по уходу за ней, обнимаю ее, целую, и она говорит:
– Я рада, что они приписали тебя ко мне.
– Меня не приписали, – отвечаю я. – Я здесь, потому что я люблю вас.
– Ты мне нравишься, потому что ты добра и заботлива, и я чувствую в тебе любовь Иисуса, – говорит она.
И я говорю ей, что я люблю ее и что ее любовь ко мне и моя к ней – это Иисус, и поэтому мы чувствуем Его здесь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118