Б. чуть не срывает голос в мидл-эйте, а струна
на акустике все-таки лопается, решено перекурить. На это Сатчьяван
отзывается охотно и садится за фоно, откуда его немедленно
оттаскивают, чтобы дать отдохнуть ушам. Т.Б. снимает рубаху и
валится в лотос; Христофор же достает нераспечатанную пачку
"Родопи" и выходит в темный холл.
На дворе идет снег. Хочется забыть о том, что раньше все было
по-другому; хочется, чтобы снег продолжал идти. Холл огромен и
пуст; окна, в которых снег продолжает идти, видят только небо, и
кажется, что этим вечером кончилась история прежней жизни; снег
отрезал вчера и все, брошенное сзади. Вокруг темно. Все забыли о
том, что ты здесь и ты остался один. Один на один с сейчас.
Нет, не один. Это понимает Христофор, улегшийся в кресло лицом в
вечер и снег, продолжающий идти за окном. Вот белое платье
проявляется в пустоте холла; белый контур, отражение снега,
взвешенного в вечернем сумраке. Вот белые руки, танцующие странный
танец вдоль спины. Вот платье падает, как снег.
Замри, Христофор. Не шевелись. Пусть сигарета медленно становится
пеплом. Пусть отражение печали и счастья снега остается свободным
от твоей неуклюжей любезности закрытых глаз. Пусть она не знает о
тебе; пусть остается. Она остается. И благодарен танец ее; впервые
музыку не отвергают, не спешат возвратить туда, где ты - женщина, а
я мужчина; где положено одно, не положено другое, а делается
третье; впервые музыка, спрятанная в ней, звучит, не боясь
испуганных слов.
Музыка становится сильнее и сильнее. Ответьте мне, что слышит Т.Б.,
подошедший к окну, там, в оставленной тысячелетия назад комнате,
полной отгоревших нот и беломорного дыма; почему молчит Сатчьяван,
глядя поверх его головы.
Снег продолжает идти. И внезапно наступившая тишина взрывает голову
изнутри, и на мгновение Христофор слепнет, забыв о том, где и кто
он. И когда зрение вновь возвращается, его руки уже пусты, и только
запах сирени смешивается с запахом пота и исчезает в ветке дыма,
корень которой - догорающая на полу сигарета. И продолжают падать
сумерки, смешанные со снегом.
Молчание длится долго. Молчание продолжается даже тогда, когда
второй окурок "Родопи" ложится у кресла рядом с пеплом первого. И
только потом опомнившийся Сатчьяван включает свой бас, и
торжествующе звучит начало "Апокрифа". И снова в пурпурных снегах
потерян наш след. Мы уходим за дождем.
Когда же окончен и "Сон", и "Всадник", и - в десятый раз -
"Апокриф", и Т.Б. удовлетворяет свою потребность в естественной
музыке, а Сатчьяван - в басовом поппури из Бэрри и Клэптона, и все
упаковано, и ключ сдан, и роздан "Беломор" - снова наступает
молчание, но уже другого рода. Вкус "Беломора", смешанного с
февральским вечером и ветром, требует внимания к себе - и все
молчат, внимая зиме, табачному дыму и мыслям о будущем, неоспоримом
и блестящем. И тут, едва не задевая акустическую гитару краем
кованого ящика, проходит вышедший из-за угла человек с коловоротом,
висящим через плечо. Грязен его тулуп; непонятен его взгляд.
- Что, мужики, - говорит он, картавя. - А слабо в фа-диез миноре на
тринадцать восьмых? - И, подмигнув Сатчьявану, уходит в сторону
черной громадины какого-то НИИ, где Тимошенко, сидя на Динаккорде,
лелеет грязные планы по смешению с землей всей петербуржской
рок-музыки.
- Да, кстати, - спохватывается Сатчьяван, хитро мерцая глазами из
недр белой шапки, - завтра и послезавтра я занят, а в пятницу
позвоню. Кто будет дома?
Т.Б. хмыкает, и обещание принести Орбисона лишь усугубляет его
ироническую ухмылку.
- Да, - ловя за рукав уходящего Сатчьявана, говорит Христофор, -
постарайся до пятницы не сдохнуть, как собака.
Тот клятвенно заверяет, что такого произойти до пятницы не может, и
исчезает в снежных вихрях. Тогда двое оставшихся пускаются в
ненадежный путь по обледенелой неровной тропе, по которой ходить
легко и изящно впору лишь эквилибристам. Вероятно, они думают о
многообразии тайн, скрывающихся в кованых ящиках гуманоидов IV
типа. Хотя, может быть и нет. Уже на подходе к парадной Майка,
Т.Б. говорит, глядя в падающий снег:
- Странная штука. Подхожу я к окну, и кажется - кто-то танцует.
Жизнь, что ли, начинается?
Христофор, по обыкновению, молчит, когда Т.Б. пускается в подобные
рассуждения. Так и на этот раз. И поэтому, привыкший к подобной
реакции, Т.Б. не видит его лица. А пятью этажами выше Майк ставит
на плиту чайник, интуитивно чувствуя, что гости не заставят себя
ждать.
23 февраля 1976 г.

РОМАН,
КОТОРЫЙ НИКОГДА НЕ БУДЕТ ОКОНЧЕН
Глава первая
Вечерело. Солнце описывало последние круги над горой Крукенберг, и
в зарослях кричащего камыша уже пробовали голоса молодые копнощаги.
Время от времени один из них, должно быть, самый молодой, путал
строчки распевки, и тогда фоома начинал что-то сердито бормотать. А
с реки доносилось хлопанье и сопенье пожилого криппенштрофеля,
который пытался перебраться на тот берег, и вот уже полчаса
неуклюже топтался перед водой, мутными зелеными глазами
бессмысленно смотря на мелькающих в глубине рыбок.
- Что-то кум Фостерклосс сегодня не торопится, - сказал старик Дер
Иглуштоссер своему соседу и глубоко затянулся.
Старик ван Оксенбаш прослушал эту тираду, глубокомысленно почесал
себе за ухом, поудобнее устроился на мешке с дурью, и, распечатав
новую пачку колес, сказал, ни к кому особенно не обращаясь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22