«Наконец, – заключает Н. Лукин, – только опиравшееся на народные массы революционное правительство могло мобилизовать для ведения войны огромные материальные ресурсы страны и организовать тыл для победы на фронте».
Но постепенно, с походами, армия отрывается от народа, в самой Франции к концу существования Конвента создалось неустойчивое равновесие общественных сил, и находившиеся во главе армии генералы начали играть крупную политическую роль. «В их руках была сила, которая становилась все более и более независимой от гражданского правительства. Этой силой – была армия», – пишет тот же Н. Лукин.
«Со времени гибели Якобинской республики», – продолжает он, – «настроение солдат резко изменилось. С победой контрреволюции в стране оборвалась связь между армией и демократическими организациями, прекратилась и революционно-демократическая пропаганда и агитация в войсках». В то время, как комиссары и генералы Конвента продолжали еще бороться с мародерством и всякого рода насилиями, Бонапарт, напротив, «всячески поощрял в солдатах самые грубые инстинкты, воспитывая армию в духе жажды славы и легкой добычи»… «Вместе с тем солдаты привыкали смотреть на себя как на нечто отдельное от нации, имеющее свои особые интересы, и с презрением относились к „шляпам“. Свое личное благополучие солдаты стали связывать не с торжеством и упрочением свободы и равенства в республике, а с личностью и судьбою того или иного победоносного генерала».
Таков был переход от революционной армии к армии Бонапарта, к армии «солдатского» типа. «Наполеон отнюдь не стремился к идеалу вооруженного народа», – пишет А. Свечин в своей «Истории военного искусства». «Ему даже желательно было изолировать армию от нации, образовать из армии особое государство в государстве, – продолжает А. Свечин, – крестьянин, насильно оторванный от земли, враждебно относившийся к воинской повинности, был совершенно переработан. Лагерь, казарма стали его родиной, понятие отечества стало олицетворяться Бонапартом, патриотизм переродился в шовинизм, стремление к славе и отличиям заглушило идею свободы».
«Солдатская» армия нуждалась в «солдатском счастье», и Наполеон всеми мерами стремился его создавать в оторванной от парода армии. Этот отрыв с каждым годом углублялся все более и более, но приближался закат «солдатского счастья».
Моральные силы армии надламывались. На внешних фронтах начались неудачи, а «в самой Франции, – пишет Н. Лукин, – наблюдалось истощение людьми и материальными ресурсами и рост недовольства среди буржуазии, разочаровавшейся в императоре после провала континентальной блокады, и крестьянства, озлобленного бесконечными наборами… После непрерывной 22-летней войны население обессиленной и обескровленной Франции жаждало мира. Высшие классы, раздраженные полным застоем в промышленности и торговле, падением государственной ренты с 87 до 50 и ?% и высоким учетным %, отказывали теперь правительству в своей поддержке. Истощились и материальные ресурсы: несмотря на удвоение налогов, в 1813 году поступления государственного казначейства составляли лишь 50% обычных».
Нам кажется, без особых пояснений видно, что одно «солдатское счастье» уже во времена Наполеона, при всем размахе его гения, не могло служить залогом победы. Отрыв армии от внутренней жизни страны, образование армии, как самостоятельного организма в государстве, не предвещало даже сто лет назад чего-либо хорошего.
Сама идея «солдатской» армии требовала се изолирования от жизни страны и в этом, конечно, Наполеоном принимались все меры. Суровый вообще во внутренней политике и в своем отношении к прессе, маленький капрал стремился сам, требуя того же от всех начальников, к созданию культа солдата, которого бы усыпляли в блаженстве казарма и слава боевых подвигов, но до которого не доходили бы печальные вести, несшиеся с родины.
Идея «солдатской» армии была усвоена и противниками корсиканца, хотя нужно немедленно отметить, что на развалинах этой армии императора французов в рядах его противников зарождалась новая кадровая армия, вырисовывалась идея вооруженного парода. Мы говорим про прусский ландвер, который был призван на войну с Наполеоном.
По понятным причинам мы не можем вдаваться подробно в историю ландвера и отсылаем к труду А. Свечина «История военного искусства», часть III. Дли нас важно сейчас указать, что призванный под ружье в минуту тяжелой необходимости прусский ландвер все же не отражал полностью идею вооруженного народа. Имея классовый командный состав, который являлся «цитаделью буржуазии», ландвер был формой милиции XIX века. Однако, даже при такой обеспеченной структуре для господствующих классов, ландвер – как система вооруженных сил, был взят под подозрение в своей политической благонадежности. «Прусский министр полиции Витгенштейн, – пишет А. Свечин, – находил, что вооружать народ это значит организовывать сопротивление авторитету власти, разорять финансы, даже наносить удар христианским принципам священного союза». Такое отношение к ландверу наблюдалось почти со всех сторон, и дальнейшими преобразованиями он был поставлен в такие рамки, что отнюдь не являл собою «народа».
Борьба с революционными вспышками в различных местах Европы в середине XIX столетия способствовала возрождению постоянной армии хотя кадровая ее система и почиталась необходимостью. Нет слов, что были приняты все меры, чтобы оградить армию от влияния «народа». Наполеоновские традиции и гром его побед были сильны в умах государственных людей Европы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145