– Знаешь, дядя Кабан, хоть и свинья твоя мать, хоть и чавкаешь ты по-свински, хоть и пахнет свиньей от тебя…
Собирался Мышонок сказать дальше: «Все же ты хороший, дядя Кабан», – но не успел. Кинулся Кабан к нему, поддел пятачком и отшвырнул в сторону.
– Скройся с глаз, или разорву в клочья. Прибежал Мышонок домой. Рассказал матери, как дело было. Застонала Мышка, приложила мокрый липовый листок ко лбу.
– Беда мне с тобой. Разве так извиняются.
Поучила сына, как извиниться надо. Побежал он. Увидел его Кабан, и налились его глаза кровью.
И пошел прочь от дуба. «Ешь, – думает, – мои желуди. Я себе еще натрясу, только не вводи меня во зло. Могу не сдержаться я и такое с тобой сделать, что и самому потом стыдно будет».
Увидел Мышонок – пошел Кабан в чащу, сказал:
– Эх, спесивый какой, дядя Кабан. Ушел и даже выслушать меня не захотел. А ведь я прибежал сказать тебе, что хоть ты и сын свиньи, а все-таки ты не свинья, а – Кабан и Кабан добрый. Вот ушел и целую делянку желудей подарил мне.
И запищал, замахал лапками:
– Подожди, дядя Кабан, я что-то тебе сказать хочу.
Но Кабан так и не остановился».
– Ох, Филька, – тараторила Сорока, – окончила черепаха Кирн-Бум свою сказку, а я, поверишь ли, так и обмерла: что сейчас, думаю, будет. А ничего и не было. Просто обиделся Кабан и ушел от березы. А мы так смеялись, так смеялись. Жаль, что ты больной, ты бы тоже вместе с нами смеялся.
– Ну а дальше что было? – спросил Филька.
– И дальше были сказки. Черепаха рассказывала, а Дятел записывал. Да я все скажу, не торопи меня, а то я собьюсь или забуду что-нибудь… Дальше, Филька, совсем забавная история вышла. Уж и не знаю, говорить ли тебе.
– Говори уж, чего там. Обо мне, что ль, разговор был?
– Нет, Филька, не о тебе. Рассказывала, знаешь, Кири-Бум сказки, а Енот ерзал на пенечке и вздыхал: «И эта не обо мне. Когда же обо мне будет?» Услышала это Лиса, подсела к нему, и ну, понимаешь, вздыхать рядом с ним:
– В самом деле, почему вы о Еноте не хотите рассказать?
Обрадовался Енот поддержке Лисы, еще громче вздыхать начал. А Лиса – толк, толк его под бок.
– Что это у тебя в узелке?
– Обед.
– Можно, я погляжу.
– Гляди.
Развернула Лиса сверток и лапами всплеснула:
– О! Можно, я попробую?
– Пробуй, – говорит Енот, – я тут неподалеку живу, сбегаю поем, если надо будет.
Ела Лиса обед Енота и покрикивала:
– О Еноте расскажите.
А Енот и рад тому. Тоже просит:
– Расскажите обо мне.
Поглядела на них черепаха и говорит:
– Ну хорошо, пиши, Ду-Дук.
«Проходил медведь под яблоней и приметил яблоко на вершинке. Постоял, поглядел на него, пятерней в затылке поскреб. Сказал:
– Налилось, да недоспело. Но ничего, дойдет.
Только сказал так, а Енот выходит из-за березки.
И не звал его медведь, сам вышел, лишний раз на глаза показаться, авось пригодится.
Спрашивает:
– Что, Михайло Иваныч, яблочком любуешься?
– Любуюсь, – прокряхтел медведь, – да оно зеленоватое пока. Не дошло.
И вдруг насупился, сдвинул косматые брови.
– А ты что, – спрашивает, – тоже на него заришься? Смотри у меня. Это яблоко я себе выглядел. Доспеет, сорву.
Сказал и ушел. А Енот и с места сдвинуться не может. Хлопает себя лапами по груди, приговаривает:
– Ах, батюшки! Как же мне теперь быть? Сорвет кто-нибудь яблоко, а медведь меня виноватить будет. Забранит, до смерти забранит и при каждой встрече куделить будет. Ах, ты недоля какая. Что же мне теперь делать?
Долго думал. Придумал-таки:
– Буду караулить медвежье яблоко.
Вырыл нору поблизости, перебрался к яблоне со своей семьей. Днем жена дозорила, прела на солнышке, предупреждала всех:
– Это яблоко Михайлы Иваныча. Он его зачурал, не рвите.
А ночью Енот сам караул нес. Страшно было, но все-таки стерег медвежье яблоко. На каждый шорох отзывался:
– Эй, кто там? Проходи мимо. Тут я, Енот, стою, медвежье яблоко караулю.
Особенно тяжело осенью стало. Дожди пошли. Давно уж вызрело яблоко, переспело даже, а медведь все не шел за ним. Стоял Енот под дождиком, прикрывался дырявым лопухом, прыгал с ножки на ножку, грелся, приговаривал:
– Сейчас надо особенно начеку быть. При такой погоде и не уследишь, как сорвет кто-нибудь яблоко, а Михайло Иваныч на меня будет думать. А я перед Михайлом Иванычем никогда не был виноватым и не хочу быть.
А Медведь и не помнил уж, что он яблоко зачурал, спать на зиму в берлоге завалился».
– Ох, Филька, – прыгала на суку Сорока, – если бы ты видел, что тут началось. Енот, знаешь, вскочил. Лапами размахивает, слюной брызжет. На самого себя не похож.
– Стойте! – кричит.
И Лиса тоже:
– Стойте, – а сама обед Енота доедает.
Кинулся Енот к Ду-Дуку. Подпрыгивает, кричит:
– Погоди, не стучи. Что ты там долбишь? Эту сказку не надо записывать. В ней ничего поучительного нет.
– Тут уж я, Филька, – рассказывала Сорока, – и смеяться перестала. Гляжу, что будет. И тут подходит к Еноту Шакал и – щелк, щелк зубами.
– Это, – говорит, – как же так не записывать? Обо мне вон какую неправду буковка к буковке выбили, а ты хочешь улизнуть?
А Енот кулаки сжал и пошел на Шакала.
– Ты что на меня зубами стучишь? Ты что меня в грудь толкаешь?
И если бы не растащил их медведь Михайло, кто знает, чем бы все это кончилось. Но медведь сгреб их за воротники и усадил возле себя. Шакал сразу присмирел, а Енот еще раза три вскакивал и кричал:
– Не надо про меня сказку записывать. Это плохая сказка. Зачем же она место на березе занимать будет?
Но Ду-Дук дописал ее до конца и поставил в конце восклицательный знак и две жирные точки. Это особенно обидело Енота. Опять вскочил он:
– Ты зачем эти две точки выбил? Ты на что намекаешь, что я у бабушки Агафьи с огорода морковку унес?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32