его длинные метёлки были почти как у обыкновенного. Вдоль изгороди возносили свои большие, в тарелку, головы подсолнечники, тоже шедшие на корм курам. Коровьего гороху было очень много. Он-то в основном и подавался на стол чуть ли не каждый день с добавлением какой-нибудь дичины. Сена коровьего гороха должно было хватить на всю зиму. С земляным орехом дело обстояло не так хорошо, но, поскольку Топтыга задрал Бетси, их племенную матку, они остались без поросят, и откармливать орехом, собственно, было некого.
Их свиньи необъяснимым образом вернулись домой, и вместе с ними пришла молодая племенная матка. На ней было клеймо Форрестеров, переправленное на клеймо Бэкстеров. Пенни принял её как предложение мира, в качестве какового она была ему послана.
Сахарный тростник в этом году тоже удался на славу. Бэкстеры предвкушали наступление осени и заморозков, когда сладкий картофель будет выкопан, свиньи заколоты, зерно перемолото, сахарный тростник размолот и из его сока сварен сироп, – словом, когда скудость уступит место достатку. Еды им хватало даже сейчас, в самую тощую пору года, недоставало лишь разнообразия, изобильности, покойного ощущения достаточного запаса. Они жили со дня на день в постоянной нехватке муки и мяса, всецело полагаясь на охотничью удачу Пенни – оленей, индюшек и белок, которых он время от времени приносил. Однажды ночью в поставленный на дворе калкан попался жирный опоссум, и Пенни накопал немного молодого картофеля, чтобы поджарить его к мясу как особое лакомство. Это было излишество: картофель был мелкий и незрелый.
Солнце словно гнетом давило на заросли и росчисть. Матушку Бэкстер, при её полноте, жара изнуряла. На Пенни и Джоди, тощих и подбористых, жара сказывалась лишь возрастающим нежеланием двигаться часто и быстро. Они вместе занимались утром делами по хозяйству – доили корову, задавали корм лошади, кололи дрова для кухни, приносили воду с провала – и после этого были свободны до вечера. Матушка Бэкстер готовила в полдень горячую пищу, затем нагребала на угли золы; ужин подавался холодным и состоял из остатков обеда.
Джоди всё время ощущал отсутствие Сенокрыла. При жизни Сенокрыл всегда был с ним где-то в глубине его сознания, и он всегда мог обратиться к другу мысленно, если не в реальности. Зато Флажок вырастал на диво, буквально на глазах, и это было немалое утешение. Джоди казалось, что его пятна начали блекнуть, – признак зрелости, – хотя Пенни не находил в нём особенных перемен. Но уж, во всяком случае, сообразительности у него прибавлялось. Пенни утверждал, что из всех животных зарослей самый большой мозг у медведя, а после него – у оленя.
– Этот-то твой хитрющий, как сам сатана, – сказала матушка Бэкстер.
– Как тебе не стыдно, мать, говорить такие ругательские слова! – сказал Пенни и подмигнул Джоди.
Флажок научился поднимать за шнурок защёлку на двери и входить в дом в любой час дня и ночи, если только его не запирали в сарае. Как-то раз он сбросил головой подушку с кровати Джоди и поддавал её по всему дому до тех пор, пока она не лопнула, так что перья несколько дней набивались во все трещины и углы и неизвестно каким образом оказывались в блюде с пудингом. Он начал заигрывать с собаками. Старая Джулия, дорожа собственным достоинством, лишь медленно помахивала хвостом, когда он бил перед нею копытом, зато Рвун рычал, ходил кругами и делал вид, будто хочет броситься на него. Флажок взбрыкивал, вскидывал голову, задорно тряс хвостиком и в конце концов с дерзким видом перемахивал через забор и один уносился вскачь по дороге. Но больше всего он любил играть с Джоди. Они возились, яростно состязались, кто кого перебодает, и бегали бок о бок наперегонки, вызывая возмущение матушки Бэкстер, которая заявила, что Джоди становится тощий, словно полоз-удав.
Как-то под вечер, в конце августа, Джоди отправился с оленёнком к провалу за водой для ужина. Дорога пестрела цветами. Цвёл сумах, и алетрис высоко возносил свои стебли с белыми и оранжевыми, похожими на орхидеи цветами. Начала созревать на тонких стеблях калликарпа. Её бледно-лиловые ягоды были собраны в плотные гроздья, словно яйца улитки на стеблях лилий. На первых пурпурных бутонах душистой трилизы сидели бабочки, то раскрывая, то складывая крылья, словно в ожидании, когда бутоны распустятся и можно будет достать нектар. С горохового поля вновь слышался стайный крик перепелов, ясный, мелодичный, многоголосый. Закат наступал теперь раньше, и у угла изгороди, там, где старая испанская тропа, поворачивая на север, проходила мимо провала, его шафранный свет проникал под низкий шатёр ветвей живых дубов и процеживался сквозь серый висячий испанский мох, превращая его в светящийся занавес.
Джоди вдруг стал как вкопанный, держа руку на голове оленёнка. Среди прядей мха ехал верхом всадник в шлеме. Джоди сделал шаг вперёд, и лошадь с всадником исчезла, словно они были сделаны из той же воздушной ткани, что и мох. Он отступил назад, и они появились вновь. У него перехватило дыхание. Конечно, это и есть тот испанец, про которого говорил Сенокрыл. Он не мог сказать, испугался он или нет. Он решил, что увидел призрак наяву, и ему хотелось побежать обратно домой. Но, слепленный из того же теста, что и его отец, он заставил себя медленно пройти вперёд на то место, где показалось привидение. Загадка тотчас же разъяснилась. Сочетание мха и ветвей создавало иллюзию. Он мог разглядеть лошадь, всадника, шлем. Сердце его глухо стучало от облегчения, но он был разочарован. Лучше было бы не знать: уйти, веря.
Он пошёл дальше к провалу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121