Гоу снова сделал попытку приподняться в кресле, но без сил упал обратно. Его взгляд выражал почти ужас, когда он, жадно ловя ртом воздух, через силу проговорил:
— Профессор… мой дорогой… вы понимаете, что говорите?.. Ведь это же посол Соединённых Штатов!
Додд поднялся, сделал несколько шагов и с таким видом как будто почувствовал себя на профессорской кафедре, проговорил:
— Моё преимущество перед вами, Гоу, состоит в том, что я, как историк, уже научился относиться ко всему более или менее спокойно. Так, как если бы происходящее было только рассказом о давно минувших временах…
Гоу умоляюще протянул к послу дрожащую руку:
— Умоляю вас, замолчите!.. Ни слова хозяину. Да, да, Додд, пожалейте его!
— Пока я не буду иметь в руках точных доказательств, я ему ничего не скажу. А я их, вероятно, уже не получу, поскольку никогда больше не вернусь в Германию.
— А именно о том, чтобы вы туда вернулись, президент и хочет вас просить.
— С меня довольно! Даже самый нормальный человек может сойти с ума, если его долго держать среди одержимых. Нет, с меня довольно! Пусть кто-нибудь другой…
— Он вам очень верит и любит вас.
— Я был бы рад ему помочь, если бы это было возможно, — серьёзно произнёс Додд, — но в Германии нужен только американский наблюдатель, если мы намерены и дальше равнодушно смотреть, как наци готовятся пустить под откос мир.
— Мир?
— Для них война — дело решённое. Уже сейчас.
— У них ещё ничего нет.
— Скоро будет все. Наши им помогут.
— Не говорите об этом так громко даже тут!
Дверь отворилась, и, тяжело опираясь на две палки, медленно вошёл Рузвельт.
— Вы видите, дорогой Уильям, — грустно произнёс он, поздоровавшись с послом, — мы поменялись местами с беднягою Гоу!
Рузвельт кивком головы позвал с собой Додда и вышел на веранду.
— Я в совершенном отчаянии, — негромко сказал он, — врачи ничего не могут поделать. Бедняга тает у нас на глазах. Я чувствую себя так, словно уходит половина меня самого… Врачи ничего не понимают… а человек умирает!
— Просто плохо верится.
— Я сам не верил, пока не понял сердцем: он умирает… А мы с ним ещё почти ничего не сделали.
— У вас ещё все впереди, президент!
— Хотел бы я знать, когда право на жизнь перестанет быть тем, что нужно вырывать друг у друга из рук.
— Если судить по истории — никогда.
— Знаю, вы пессимист, Уильям, но если бы я так подходил к делу, то должен был бы считать, что покойный президент Кливлэнд был прав…
— В чем?
— Говорят, когда отец привёз меня ребёнком в гости к Кливлэнду, тот будто бы сказал: «Желаю тебе, молодой человек, того, чего не пожелает никто: никогда не стать президентом».
Додд взял руку Рузвельта.
— К счастью для Штатов, его пожелание не оправдалось!
Рузвельт долго держал руку Додда в своей и, прежде чем выпустить, крепко пожал.
— Вы же знаете, Уильям, как важно удержать этих людей от безумства, к которому они идут. Это может сделать только честный и умный человек.
Додд грустно покачал головой:
— Благодарю, президент, но… честное слово, я уже не верю в возможность предотвращения войны.
— А вы понимаете, что пожар не ограничится Европой?
— К сожалению, это так, — согласился Додд. — С тех пор как Токио присоединилось к этой «оси», джапы потеряли голову.
— Положим, эти господа потеряли её давно и без помощи Гитлера. Я знаю: нам не удастся остаться в стороне от того, что начнётся в Европе.
— Может быть… — неопределённо проговорил Додд, и по его тону было видно, что старый посол и сам не верит такой возможности.
Но, словно спеша досказать свою мысль, президент продолжал, несколько возбуждаясь:
— Вскармливая Марса своими долларами, наши хитрецы воображают, будто им удастся спокойно и безмятежно глядеть отсюда, как европейцы будут истреблять друг друга оружием, на котором с полным правом могло бы стоять клеймо: «Сделано в США».
— Пока дело не дойдёт до русских. Те предпочитают собственные марки.
— Может быть, — негромко сказал Рузвельт и повторил: — может быть… А ведь и для наших все дело сводится к тому, чтобы столкнуть лбами запад и Россию…
— Речь идёт о Германии, президент, — заметил Додд. — Только о ней.
Рузвельт кивнул головой:
— Мы-то с вами понимаем друг друга… Ужас в том, Уильям, что жадность ослепляет наших. От нетерпения снять золотую жатву…
Додд с усмешкой перебил:
— Я бы назвал её кровавой…
— …они не любят заглядывать за кулисы… Я говорю: их нетерпение грозит вовлечь нас в трудные дела. Кое-кому из американцев придётся платить за эту жатву головами.
— Речь может итти только о простых американцах.
— О них я и говорю, — с раздражением сказал Рузвельт.
— А разве в них дело?
— Не прикидывайтесь циником, Уильям! Мы-то с вами знаем, чьи руки нужны, чтобы строить жизнь.
— Но ванденгеймам уже нет до этого дела.
— А мне есть! Есть дело, Уильям. — Рузвельт стукнул палкой по перилам балкона. — Американскому кораблю предстоит бурное плавание. Я не могу в него пускаться с одними пассажирами вроде Ванденгейма. Мне нужны и простые матросы. Я вынужден думать и о простом матросе, Уильям, без которого все мы должны будем варить суп из бумажных долларов… Одним словом: я должен смотреть дальше своего носа. А между тем мне мешают на каждом шагу. Наш главный противник тут, Уильям. Прежде всего тут! И вы нужны мне в Берлине, чтобы видеть, что происходит здесь, понимаете?
Рузвельт поймал на себе испытующий взгляд старого историка.
— Если мне удастся вернуться к занятию историей, — сказал Додд, — а я надеюсь, удастся, то одной из самых трудных фигур для меня будет тридцать второй президент.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21