И стал ей тот пан Клень милее всех, хотя лицо у него было странное, темное, взгляд как будто незрячий, и одет он был в кургузый сюртук и совсем куцый полушубок, и ноги у него были длинные и тонкие, как у аиста.
Но папаша кирпичник, у которого чаще всего в карманах тоже ветер свистел, не отдавал Ольку за Кленя. "На девушку, - говорил он, - все заглядываются, зачем она станет связывать свою судьбу с таким вот Кленем?" И кирпичник неохотно пускал его в свой дом, а то и вовсе не пускал. Но когда старый Мельницкий умер, все сразу изменилось. Клень, подписав контракт с каноником, тут же отправился к кирпичнику. "Я ничего тебе пока не обещаю, сказал кирпичник. - Но, конечно, органист - не бродяга!" И он пригласил Кленя в комнату, принял его как гостя и угостил араком. Когда же пришла Олька, они все вместе радовались, что Клень стал паном, что у него будет дом, сад и что он станет самой важной особой в Поникле после каноника.
Клень просидел у них с полудня до вечера; и он и Олька были безмерно счастливы И вот теперь он возвращался в Пониклу вечерней зарей по скрипучему снегу. Мороз становился все крепче, но Клень его не замечал, а только прибавлял шагу и думал о сегодняшнем дне, об Ольке... И ему было тепло. Просто не было в его жизни дня, счастливее этого! По пустынной, безлесной дороге, среди холодных, заснеженных лугов, отливавших под вечер голубым и красным, он нес свою радость, как зажженный фонарь, который светил ему во мраке. Клень снова и снова вспоминал все, что с ним произошло: и разговор с каноником, и подписание контракта, и каждое слово кровельщика и панны Ольки. Когда они на минуту остались одни, она сказала ему: "Мне все равно Я и без того за вами, пан Антон, хоть за море пошла бы, но для отца так лучше". При этих словах он, благодарный и смущенный, поцеловал ее локоть и сказал: "Боже, вознагради Ольку. Во веки веков, аминь". И вот, когда он вспомнил это теперь, ему стало стыдно, что он поцеловал ее в локоть и так мало ей сказал, потому что он чувствовал, что, если бы кирпичник позволил, она действительно пошла бы за ним на край света. Такая славная девушка! И сейчас вот она, если бы пришлось, пошла бы рядом с ним по этой пустынной дороге, среди снегов. "Золото ты мое! - подумал пан Клень. - Коли так, будешь же ты госпожой". И он пошел еще быстрее, так что снег еще громче заскрипел у него под ногами. Но вскоре он опять начал думать: "Такая девушка никогда не обманет". Чувство глубокой благодарности охватило его. Если бы Олька сейчас была с ним, уж теперь он не выдержал бы: кинул бы свой гобой на землю и что есть мочи прижал бы ее к груди. Надо было ему поступить так и час назад, но уж это всегда так бывает: когда кто хочет что-нибудь сделать или сказать от души, "то человек глупеет, и язык у него не поворачивается". Легче на органе играть!
Между тем золотисто-красная полоса, до той поры сиявшая на закате, постепенно превратилась в золотую ленту, затем в золотой шнур и, наконец, совсем погасла. Стемнело, и звезды засверкали на небе, глядя на землю сухо и колюче, как обычно бывает зимой. Мороз все крепчал и начинал щипать уши будущего органиста Пониклы. Отлично зная дорогу, пан Клень решил идти напрямик, лугами, чтобы скорей добраться до дому.
И вот его высокая, смешно торчащая фигура уже чернела на снежном просторе. Чтобы скоротать время, он решил поиграть немного, пока не окоченели пальцы, и как задумал, так и сделал. В пустынной ночи голос гобоя прозвучал странно, слабо, как будто немного испуганный этой белой печальной равниной. Звучал он тем более странно, что Клень играл самые веселые вещи. Он снова вспомнил, как после двух рюмок у кирпичника начал играть и петь, а развеселившаяся Олька вторила ему тонким голоском. Он хотел сыграть сейчас те же песни, поэтому он заиграл ту, с которой начала Олька:
Сравняй, боже, горы с долами,
Чтоб было ровнешенько.
Чтоб пришел ко мне милый мой,
Чтоб пришел ранешенько
Кирпичнику, однако, эта песня не понравилась, она показалась ему слишком "простой", и он велел им петь что-нибудь более "благородное". Тогда они запели другую, которой Олька научилась в Заграбье:
Поехал пан Людвик на охоту,
Оставил дома Гелюню-красотку
Пан Людвик вернулся, играла труба,
Трубачи трубили, Гелюня спала
Эта песня больше понравилась кирпичнику. Они пели еще и еще и совсем разошлись, когда запели "Мой зеленый жбан". Панна в этой песне сначала плачет и жалобно причитает по разбитому жбану:
Мой зеленый жбан,
Его разбил мне пан!
А пан утешает ее:
Тихо, панна, не плачь же.
За жбан тебе заплатим...
Олька тянула долго, как только могла: "Мой зеленый жбан...", а затем заливалась смехом. Клень отрывал губы от гобоя и отвечал ей, как настоящий пан, очень важно:
Тише, панна, не плачь же...
И сейчас, вспоминая в ночи дневное веселье, он наигрывал "Мой зеленый жбан" и улыбался, насколько можно было улыбаться губами, дующими в гобой. Но мороз был сильный, и губы у него примерзали к мундштуку инструмента, а пальцы совсем онемели, перебирая клапаны. Вскоре он перестал играть и пошел дальше, немного запыхавшись, и лицо его окуталось паром его дыхания. Он только сейчас понял, что снег на лугах глубже, чем на проезжей дороге, и что нелегко вытаскивать из него такие длинные ноги. Кроме того, на лугу кое-где были впадины, незаметные под давно завалившим их снегом, и переходить их приходилось, увязая в снегу по колено. Клень пожалел, что сошел с дороги, потому что там ему могла бы встретиться какая-нибудь подвода до Пониклы.
Звезды мерцали все ярче, мороз становился все крепче, а пан Клень даже вспотел, так он устал. Когда же временами поднимался ветер и проносился по лугу к реке, ему становилось очень холодно.
1 2 3