Впрочем, если бы он умер, мне пришлось бы сломать перо и на том кончить свой рассказ, но так как он жив, я продолжаю.
Итак, рана его воспалилась, но сверх ожидания это пошло на пользу нашему канцлеру из Бараньей Головы. Воспаление оттянуло кровь от головы, мысли его прояснились: он сразу понял, что до сих пор делал одни только глупости. Во-первых, наш канцлер решил во что бы то ни стало овладеть Репихой, и нечего удивляться этому: другой такой красавицы не сыскать было во всем Ословицком уезде, но для этого ему нужно было избавиться от Репы. Если бы Репу взяли в солдаты, канцлер мог бы себе, наконец, сказать: "Гуляй, душа, наша взяла!" Но не так-то легко было подсунуть Репу вместо сына войта. Правда, писарь - это сила, и Золзикевич был такой силой среди писарей, однако, к несчастью, в рекрутском наборе он не является высшей инстанцией. Приходилось еще иметь дело с земской стражей, с воинской комиссией, с начальником уезда, начальником земской стражи - одним словом, -с лицами, нисколько не заинтересованными в том, чтобы вместо Бурака подарить государству и армии Репу. "Внести его в списки? Ну, а дальше?" - ломал себе голову мой симпатичный герой. Ведь вместе со списками надо представить и метрики, да и Репе рот не заткнешь. Кончится тем, что ему же дадут по носу, да еще, пожалуй, прогонят с должности.
Самые великие люди под влиянием страсти делают глупости, но в том и заключается их величие, что они вовремя умеют их осознать. Золзикевич понял, что, обещав Бураку внести Репу в списки, он сделал первую глупость; совершив нападение на его жену, - сделал вторую; а напугав их обоих рекрутчиной, третью. О, возвышенная минута, когда истинно великий муж говорит себе: "Я осел!", ты наступила и для Бараньей Головы, слетев, словно на крыльях, из краев, где выспренное вытекает из возвышенного, ибо Золзикевич явственно сказал себе: "Я осел!"
Но мог ли он бросить этот план теперь, когда, обагрив кровью своей собственной... (в пылу он сказал: собственной груди), мог ли он бросить этот план, когда ради него пожертвовал совсем новой парой суконных штанов (за которые еще не заплатил Срулю) и парой нанковых, которые надевал не более двух раз?
Нет, никогда! Напротив, теперь, когда к его видам на Репиху присоединилась еще жажда мести ей, ее мужу и Кручеку, Золзикевич поклялся, что будет последним болваном, если не упечет Репу.
Итак, он думал, как бы это сделать, в первый день, меняя компрессы; думал на другой день, меняя компрессы; думал и на третий, меняя компрессы, и знаете, что придумал? Да ничего не придумал!
На четвертый день ему привезли из ословицкой аптеки пластырь. Золзикевич приложил его, и - о, чудо! - почти в то же мгновение он воскликнул: "Нашел!" И действительно, он кое-что нашел.
Глава IV,
которую можно было бы назвать "Зверь в сетях"
Дней пять или шесть спустя в корчме Бараньей Головы сидели войт Бурак, гласный Гомула и Репа.
- Будет вам спорить из-за пустяков, - поднимая стакан, сказал войт.
- А я говорю, что француз не дастся пруссаку, - крикнул Гомула, стукнув кулаком по столу.
- А пруссак, черт его побери, тоже хитер! - возразил Репа.
- Ну и что же, что хитер? Французу турок поможет, а турок всех сильней.
- Много ты знаешь! Сильнее всех Гарубанда (Гарибальди).
- Ну, уж ты скажешь. Где это ты выкопал своего Гарубанду?
- Ничего я не выкапывал. А люди говорили, что плавал он по Висле и кораблей у него видимо-невидимo; а войска - страшная сила. Только вот с непривычки пиво ему в Варшаве не понравилось, дома-то у него получше, оттого он и воротился.
- И все-то ты брешешь. Уж известно, что всякий шваб - это еврей.
- Так Гарубанда-то не шваб.
- А кто ж он, по-твоему?
- Кто? Царь он - вот кто!
- Умен ты очень!
- Ну, и ты не умнее!
- А раз такой умный, скажи-ка мне, как звали нашего прародителя?
- Как? Известно, Адам.
- Да это крестное имя, ты скажи, как его прозвание.
- А я почему знаю.
- Вот видишь. А я знаю: Прозвание ему было "Искупила".
- Да ты белены объелся!
- Не веришь, так послушай:
О пресвятая дева!
Ты господа бога своей грудью вскормила
И грех нашего прародителя искупила.
- Ну что, не "Искупила"?
- Пусть будет по-твоему.
- Выпили бы лучше, - прервал их войт.
- За твое здоровье, кум.
- За твое здоровье!
- Лхаим!
- Селям!
- Дай бог счастливо!
Все трое выпили, но так как происходило это во время франко-прусской войны, то Гомула опять вернулся к политике.
- Французы, - сказал он, - просто вертопрахи. Я-то их не помню, а только мой отец говорил, что как стояли они у нас на постое, прямо как судный день был в Бараньей Голове. Больно они охочи до баб. Возле нашей хаты жил Стась, отец Валента, а у них на постое тоже был француз, а может, и два, не помню. И вот, просыпается раз ночью Стась, да и говорит: "Каська! Каська! Мне почудилось, будто француз возле тебя лежит". А она говорит: "Да и мне самой тоже так сдается". А Стась говорит: "Так ты скажи ему, чтобы он убирался прочь!" А баба ему: "Как бы не так... Поговори с ним, когда он по-нашему не понимает!" Чего ему было делать?..
- Выпьем-ка еще по одной, - сказал Бурак.
- Дай бог счастливо!
- Спасибо на добром слове!
- Ну, за твое здоровье!
Выпили опять, а так как пили они ром, то Репа, осушив свой стакан, стукнул им по столу и сказал:
- Эх! Что добро, то добро!
- Еще, что ли? - спросил Бурак.
- Наливай!
Репа уже побагровел, а Бурак все продолжал ему подливать.
- Вот ты, - наконец сказал он Репе, - ведь одной рукой закинешь куль гороха на спину, а на войну идти побоишься.
- Я побоюсь? Нет, драться, так драться.
- Иной и мал, да удал, - сказал Гомула, - а другой и велик и здоров, да трус.
- Врешь! - воскликнул Репа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22