Но одинокое сердце, истерзанное жизнью, должно в конце концов за что-нибудь уцепиться, как цепляется раковина, выброшенная волной, - так мое сердце прильнуло к ней. Что я могу поделать? Да и что она от этого теряет? Я не прошу у нее больше света, чем у солнца, которое весной согревает мою больную грудь! Шесть лет я жил в ее доме, был подле нее, когда умер ее муж, видел ее несчастной, одинокой, но всегда ласковой, как ангел, любящей детей, почти святой в своем вдовстве, и... этим неизбежно должно было кончиться. Но это уже скорее не моя любовь, а мой культ.
Михась был очень похож на мать. Часто, когда он поднимал на меня глаза, мне казалось, что я смотрю на нее. Те же тонкие черты, тот же лоб, затененный пышными волосами, то же мягкое очертание бровей и особенно голос - почти такой же нежный, как у нее. В характере матери и сына тоже было много общего, это выражалось в некоторой склонности к возвышенным чувствам и взглядам. Они оба принадлежали к той породе нервных, впечатлительных людей, благородных и любящих, которые способны на любые жертвы, но в столкновении с действительной жизнью редко находят свое счастье, давая больше, чем получают взамен. Эта порода теперь исчезает, и, мне кажется, какой-нибудь современный реалист мог бы сказать, что эти люди заранее обречены на гибель потому, что являются на свет с врожденным пороком сердца, - они слишком много любят.
Родители Михася прежде были очень богаты, но они "слишком много любили..." Бури развеяли богатство, а то, что осталось, не было, разумеется, ни нищетой, ни даже бедностью; по сравнению с прошлым они жили очень скромно. Михась был последний в роду: поэтому пани Мария любила его не только как сына, но и как свои последние надежды на будущее. К несчастью, она, подобно большинству матерей, была ослеплена любовью к своему мальчику и находила у него необыкновенные способности. Михась действительно не был тупицей, но принадлежал к типу детей со средними способностями, которые обычно раскрываются гораздо позже, вместе с укреплением здоровья и физическим развитием. В других условиях он мог бы окончить школу и университет и стать полезным работником на любом поприще. Но в обстановке, утвердившейся в немецкой школе, это исключалось. К тому же он знал, какого высокого мнения мать о его способностях, и лишь мучился, напрасно надрывая свои силы.
Я много видел на своем веку и решил ничему не удивляться, но, признаться, с трудом поверил, что такое сочетание, как выдержка, сила характера и упорный труд, может причинять лишь зло ребенку. В этом было что-то ненормальное, и если бы словами можно было воздать за горечь и скорбь, я, право, сказал бы вместе с Гамлетом: "Есть многое на свете, что и не снилось нашим мудрецам..."
С Михасем я занимался так, как будто от отметок, которые он получал, зависела моя будущность. И у меня и у моего милого мальчика была одна цель не огорчать пани Марию, показать хороший табель, вызвать на ее устах счастливую улыбку.
Если ему удавалось получить хорошую отметку, он приходил из класса сияющий и счастливый. В таких случаях мальчик, казалось, вдруг вырастал и выпрямлялся; его обычно грустные глаза весело, по-детски смеялись и горели, как два уголька. Он на ходу сбрасывал со своих узеньких плеч ранец, набитый книжками, и, подмигивая мне, говорил еще в дверях:
- Ну, пан Вавжинкевич, мама будет довольна! Я получил сегодня по географии... угадайте сколько?
Я делал вид, что не могу отгадать, тогда он бросался мне на шею и с гордостью говорил как будто на ухо, но очень громко:
- Пятерку! На самом деле пятерку!
То были счастливые минуты для нас обоих. В такие дни по вечерам Михась мечтал, стараясь представить, что будет, если по всем предметам он получит отличные отметки, и болтал то со мной, то сам с собой.
- На рождество мы поедем в Залесин: будет снег - как всегда зимой, так что поедем на санях... Приедем мы ночью, но мама будет меня ждать, обнимет меня, расцелует, потом спросит про отметки... Я нарочно притворюсь грустным, мама начнет читать и вдруг: по закону божьему - отлично, по-немецкому отлично, по-латыни - отлично... одни отлично. О пан Вавжинкевич!
И у бедного мальчика слезы навертывались на глаза, а я не только не останавливал его, но и сам следовал за ним измученным воображением и уже видел дом в Залесине, его торжественный покой, и это высшее благородное существо, которое было там хозяйкой, и счастье, какое ей доставит приезд мальчика с отличными отметками.
Пользуясь такими минутами, я читал Михасю нравоучения, объясняя, как маме важно, чтобы он учился и в то же время был здоров и что поэтому он не должен плакать, когда я его заставляю гулять или спать столько, сколько это необходимо, и не должен настаивать на ночных занятиях. Растроганный мальчик обнимал меня и повторял:
- Хорошо, хорошо, мой золотой, просто ужас, как я буду здоров и вырасту такой большой, что ни мама, ни маленькая Леля меня не узнают.
Часто получал я письма от пани Марии с просьбой следить за здоровьем ребенка, но каждый день с отчаянием убеждался, что примирить в данном случае учение со здоровьем невозможно. Если бы предметы, которые преподавали Михасю, были слишком трудны, я нашел бы выход, переведя его из второго класса в первый, но он прекрасно понимал эти дисциплины при всей их бессодержательности. Следовательно, дело было не в учении, а во времени, которое оно отнимало, и в этом злосчастном немецком языке, которым мальчик владел недостаточно свободно. Тут я уже не в силах был помочь и только надеялся, что на праздниках отдых восстановит пошатнувшееся здоровье ребенка, подорванное чрезмерным трудом.
1 2 3 4 5 6 7