Бартек впервые видит кровавые плоды войны. В голове его снова все путается; он стоит в толпе, разинув рот, и смотрит как одурелый; его толкают со всех сторон, наконец жандарм дает ему прикладом по шее. Бартек ищет глазами Войтека и, найдя его, говорит:
- Войтек! Да что же это, боже!
- Так будет и с тобой.
- Господи Иисусе, пресвятая богородица! И как же это люди убивают друг друга! Да если какой мужик поколотит другого, жандарм потащит его в суд, а там ему нагорит!
- Ну, а теперь тот выходит лучше, кто больше народу перепортит. А ты, дурак, думал, здесь будут холостыми зарядами стрелять, как на маневрах, или по мишеням, а не по живым людям?
Тут сразу сказалась разница между теорией и практикой. Наш Бартек ведь был солдатом, ходил на маневры и ученья, стрелял сам и знал, что для того и война, чтобы людей убивать, но теперь, когда он увидел кровь раненых и ощутил ужас войны, ему стало так нехорошо, так тошно, что он едва на ногах устоял. И он снова проникся уважением к французам, уважением, которое уменьшилось, лишь когда они добрались из Дейца в Кельн. На центральном вокзале они увидели первых пленных. Их окружала огромная толпа, народ и солдаты смотрели на пленных - с гордостью, но еще без ненависти. Пробивая себе дорогу локтями, Бартек протиснулся вперед, взглянул на вагон и изумился.
В вагоне, как сельдей в бочке, набилось французских пехотинцев маленьких, тощих, грязных, в рваных шинелях. Многие протягивали руки за скудным подаянием, которым их оделяла толпа, поскольку стража этому не препятствовала. Бартек со слов Войтека составил себе о них совсем другое представление. Душа его покинула пятки и вернулась на свое место. Он оглянулся, нет ли поблизости Войтека. Войтек стоял рядом
- Что же ты говорил? - спросил Бартек. - Да это заморыши какие-то: дашь одному раз, а четверо повалятся.
- Да, что-то помельчали, - отвечал тоже разочарованный Войтек.
- А по-каковски они лопочут?
- Да уж не по-польски.
Успокоенный в этом отношении, Бартек пошел дальше вдоль вагонов.
- Сплошь голытьба! - сказал он, окончив смотр линейных войск.
Но в следующих вагонах сидели зуавы. Они-то заставили Бартека призадуматься. Сидели они в закрытых вагонах, так что нельзя было удостовериться, в самом ли деле они вдвое или даже втрое выше, чем обыкновенные люди. В окна видны были только длинные бороды и угрюмые темные лица старых солдат с грозно сверкающими глазами. Душа Бартека снова направилась в пятки.
- Эти пострашнее, - тихо шепнул он, словно боясь, что его услышат.
- Ты еще не видел тех, что не сдались в плен, - сказал Войтек
- Господи боже ты мой!
- Еще увидишь!
Насмотревшись на зуавов, они пошли дальше. Но вот от следующего вагона Бартек отскочил, как ошпаренный.
- Караул! Войтек, спасай!
В открытое окно было видно темное, почти черное лицо тюркоса с белыми закатившимися глазами. Должно быть, он был ранен, так как лицо его было искажено страданием
- Ну что? - говорит Войтек
- Да это черт, а не солдат! Боже, смилуйся надо мной, грешным!
- Ты погляди, какие у него зубищи!
- Да провались он совсем! Не стану я на него смотреть!
Бартек умолк, но через минуту спросил:
- Войтек!
- Чего?
- А что, если такого да перекрестить, - не поможет?
- Язычники нашей святой веры не понимают.
Но вот сигнал садиться. Через минуту поезд трогается. Когда стемнело, Бартек все видел перед собой черное лицо тюркоса и страшные белки его глаз. Чувства, волновавшие в этот момент гнетовского воина, не предвещали его будущих подвигов.
IV
Генеральное сражение под Гравелоттом, в котором Бартеку вскоре пришлось участвовать, убедило его лишь в том, что в бою есть на что глазеть, но делать там нечего. Сначала ему и его полку было приказано стоять с ружьем к ноге у подошвы холма, покрытого виноградниками. Вдали гремели пушки, вблизи проносились конные полки с топотом, от которого содрогалась земля, мелькали то уланские флажки, то кирасирские палаши. Над холмом в голубом небе с шипением пролетали гранаты, словно белые облачка; потом дым наполнил воздух и застлал горизонт. Казалось, бой, как гроза, проходит стороной, но это продолжалось недолго.
Спустя некоторое время вокруг полка Бартека началось какое-то странное движение. Возле него стали строиться другие полки, а в интервалы между ними подвозили орудия, моментально выпрягали и поворачивали жерлами к холму. Вся долина заполнилась войсками Теперь со всех сторон гремит команда, скачут адъютанты. А наши рядовые перешептываются: "Ох, и достанется же нам!", либо с тревогой спрашивают друг друга: "Скоро, что ли, начнется?" - "Верно, скоро".
Приближается что-то неведомое, таинственное, может быть смерть... В дыму, застилающем холм, что-то страшно кипит и бурлит. Все ближе слышатся гулкий рев пушек и ружейный треск огня. Издалека доносится какой-то неясный грохот: это картечь. Вдруг грянули только что поставленные орудия - и разом содрогнулись воздух и земля. Над полком Бартека что-то зашипело. Смотрят летит не то роза, не то тучка, а тучка эта шипит и хохочет, скрежещет, воет и ржет. Поднимается крик: "Граната! Граната!" Как вихрь, летит эта птица войны все ближе, вдруг падает, разрывается! Раздается оглушительный треск, грохот, как будто мир рушится и проносится вихрь, словно внезапно налетела буря. В рядах, стоявших ближе к орудиям, замешательство, слышится команда: "Сомкнись!" Бартек стоит в первой шеренге с оружием на плече, голова у него задрана кверху, воротник подпирает подбородок, поэтому зубы не стучат. Нельзя ни шелохнуться, ни выстрелить. Стой! Смирно! А тут летит вторая граната, третья, четвертая, десятая!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18