— Удивительно: теперь, когда его нет, мне так легко о нем говорить, — сказала Луиза. — А я его любила, Уилсон. Я любила его, но он как-то сразу ушел далеко-далеко.Казалось, что и в доме от него ничего не осталось, кроме нескольких костюмов и грамматики языка менде; а в полиции — ящик с каким-то хламом и пара ржавых наручников. А между тем в комнате ничего не изменилось, и полки были заставлены книгами. Уилсон подумал, что это, видно, всегда был ее, а не его дом. Значит, им только кажется, что голоса их отдаются как-то особенно гулко, словно в покинутом жилище?— Вы давно знали… насчет нее? — спросил Уилсон.— Из-за этого я и вернулась. Мне написала миссис Картер. Сообщила, что все об этом говорят. Он, конечно, ничего не подозревал. Ему казалось, что он ведет себя очень хитро. И меня чуть было не убедил, что все у них кончено. Даже пошел к причастию!— А как же ему совесть позволила?— С некоторыми католиками это бывает. Исповедуются, а потом начинают сначала. Я, правда, думала, что он честнее других. Когда человек умрет, все тайное постепенно становится явным.— Он брал деньги у Юсефа.— Теперь я и в это поверю.Уилсон положил руку Луизе на плечо и сказал:— Я человек честный. Я вас люблю.— Я, кажется, готова вам поверить.Они не поцеловались — время еще не пришло, — они тихо сидели, держась за руки в этой гулкой комнате, прислушиваясь к тому, как грифы царапают железную крышу.— Так вот, его дневник… — сказал Уилсон.— Он писал его до последней минуты… нет, ничего интересного, записывал, какая температура. Он очень следил за температурой. Вот уж кто был романтиком! Один бог знает, что она в нем нашла, на что только она польстилась.— Вы не возражаете, если я взгляну?— Пожалуйста. Бедный Тикки, у него не осталось никаких тайн.— Да и при жизни тайны его были известны всем и каждому. — Он перевернул страницу, прочел несколько записей и снова перевернул страницу. — А он давно страдал бессонницей?— Я-то думала, что он спит всегда как сурок.— А вы заметили, что насчет бессонницы всюду вписано позднее?— С чего вы это взяли?— Сравните цвет чернил. И записи о снотворном — это так нарочито, так фальшиво звучит. Но самое главное, цвет чернил. Это наводит на всякие размышления, — заметил он.Она с ужасом его прервала:— Нет, что вы! Он не мог этого сделать! В конце концов, он же был человек верующий.
***
— Ну впустите меня хоть на минуту выпить рюмочку, — молил Багстер.— Мы выпили по четыре на пляже.— Ну еще по маленькой!— Ладно, — сказала Элен. Теперь ей казалось, что нет больше смысла отказывать кому бы то ни было и в чем бы то ни было.— А ведь сегодня вы меня первый раз пустили к себе, — сказал Багстер. — Как вы здорово тут устроились. Кто бы сказал, что в такой берлоге может быть уютно.Да, мы с ним пара, подумала она, лица красные, от обоих разит джином!Багстер чмокнул ее мокрыми губами в рот и снова огляделся.— Ха-ха! — сказал он. — Вот она, наша милая бутылочка!Когда они выпили еще по стаканчику, он снял форменную тужурку и аккуратно повесил ее на спинку стула.— Довольно церемониться. Давайте поговорим о любви, — предложил Багстер.— А зачем? — спросила Элен. — Уже?— Скоро зажгутся огни, — сказал Багстер. — Посумерничаем. Управление передадим Джорджу…— Какому Джорджу?— Автопилоту, темное вы существо. Вам еще многому надо учиться.— Ради бога, оставьте мое обучение до другого раза!— Лучше времени для небольшого кувырка не найдешь, — сказал Багстер, твердой рукой подталкивая ее к кровати.А почему бы и нет? — подумала она. Почему нет… если он этого хочет. Чем этот Багстер хуже любого другого? Я никого на свете не люблю, а на том свете — не считается, почему же отказывать им в «кувырках» (как выражается Багстер), если им так уж этого хочется? Она безмолвно легла на спину и закрыла глаза, ощущая рядом с собой в темноте только пустоту. Я одна, думала она без всякой жалости к себе, спокойно констатируя факт, словно путешественник, у которого погибли все спутники.— Клянусь богом, в вас немного жару, — сказал Багстер. — Неужели вы меня ни капельки не любите? — Его проспиртованное дыхание било ей в нос.— Нет. Я никого не люблю.Он крикнул в бешенстве:— Скоби вы любили. — И тут же раскаялся: — Простите. Я сказал подлость.— Я никого не люблю, — повторила она. — Ведь мертвых любить нельзя, правда? Их ведь нет, правда? — Это ведь все равно, что любить бронтозавра, правда? — спрашивала она, словно ожидала ответа хотя бы от Багстера.Глаза она крепко зажмурила, потому что в темноте смерть казалась ей ближе — смерть, которая его унесла. Кровать задрожала, когда Багстер освободил ее от своей тяжести; стул скрипнул, когда он снял с него тужурку. Он сказал:— Я уж не такая сволочь, Элен. Вы, видно, не в настроении. До завтра, ладно?— Ладно.Незачем отказываться в чем бы то ни было кому бы то ни было, и все же она почувствовала огромное облегчение оттого, что в конце концов от нее ничего не потребовали.— Покойной ночи, малютка, — сказал Багстер. — До скорого.Она открыла глаза и увидела какого-то чужого человека в запыленной синей тужурке, возившегося с дверным замком. Чужим людям можно сказать все, что угодно, — они проходят мимо и все забывают, как существа с другой планеты.— Вы верите в бога? — спросила она.— Да как сказать, наверно, да, — ответил Багстер, пощипывая усики.— Как бы я хотела верить, — сказала она. — Как бы я хотела верить.— Да знаете, многие верят, — сказал Багстер. — Ну, мне пора. Всего.И она снова осталась одна в темноте своих зажмуренных глаз, а тоска билась в ее теле, как ребенок; губы ее шевелились, но все, что она смогла сказать, было: «Во веки веков, аминь…» Остальное она забыла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84