Полковник повел доктора Пларра через веранду, где бар с фирменными стаканами «Лонг Джона», казалось, подчеркивал непонятное отсутствие Чарли Фортнума (он-то, уж конечно, предложил бы им хлебнуть перед уходом), в густую тень от купы авокадо. Перес поднял падалицу, опытным взглядом проверил, поспела ли она, и аккуратно положил на заднее сиденье полицейской машины, куда не падали солнечные лучи.
— Красота, — сказал он. — Люблю их натереть и слегка полить виски.
— Что вы хотели у меня спросить? — задал вопрос доктор.
— Меня смущает одно небольшое обстоятельство.
— Неужели вы действительно думаете, что Фортнума похитили?
— Это одна из версий. Я даже предполагаю, что он мог стать жертвой глупейшей ошибки. Видите ли, при осмотре развалин он был с американским послом. Посол, конечно, куда более заманчивая добыча для похитителей. Если это так, похитители люди не здешние, может быть, они из Парагвая. Мы с вами, доктор, никогда не совершили бы подобной ошибки. Я говорю «с вами», потому что вы почти свой. Конечно, не исключено, что и вы причастны к этому делу. Косвенно.
— Я вряд ли подхожу для роли похитителя, полковник.
— Но я вспомнил — ведь ваш отец по ту сторону границы? Вы как-то говорили, что он либо мертв, либо в тюрьме. Так что у вас может быть подходящий мотив. Простите, доктор, что я думаю вслух, я всегда немножко теряюсь, когда имею дело с политическим преступлением. В политике преступления часто совершает caballero [здесь: аристократ (исп.)]. Я больше привык к преступлениям, которые совершают преступники, в крайнем случае люди, склонные к насилию, или бедняки. Из-за денег или похоти.
— Или machismo, — осмелился поддразнить доктор.
— Ну, здесь у нас всем правит machismo, — заметил Перес и улыбнулся так дружелюбно, что у доктора отлегло от сердца. — Здесь «machismo» только другое слово для понятия «жизнь». Для воздуха, которым мы дышим. Когда у человека нет machismo, он мертвец. Вы поедете назад в город, доктор?
— Нет. Раз я уже здесь, я осмотрю сеньору Фортнум. Она ждет ребенка.
— Да. Она мне сказала. — Начальник полиции взялся за дверцу машины, но в последнюю минуту обернулся и тихо произнес по-дружески, словно делал признание: — Доктор, зачем вы сказали, что позвонили в консульство и вам не ответили? Я ведь там все утро держал человека на случай, если позвонят.
— Вы же знаете, как у нас в городе работает телефон.
— Когда телефон испорчен, слышишь частые, а не редкие гудки.
— Не всегда, полковник. Впрочем, гудки могли быть и частыми. Я не очень-то вслушивался.
— И проделали весь этот путь в имение?
— Все равно подошло время для осмотра сеньоры Фортнум. Зачем бы я стал вам врать?
— Мне надо учитывать все возможности, доктор. Бывают ведь преступления и на почве страсти.
— Страсти? — улыбнулся доктор. — Я же англичанин.
— Да, это маловероятно, знаю. И в случае сеньоры Фортнум… вряд ли такой человек, как вы, при ваших возможностях, сочтет необходимым… Однако мне попадались преступления на почве страсти даже в публичном доме.
— Чарли Фортнум мой друг.
— Ну, друг… В таких случаях именно друзей и предают… Не правда ли? — Полковник Перес положил руку доктору на плечо. — Вы меня простите. Я достаточно хорошо с вами знаком, чтобы разрешить себе, когда мне что-то непонятно, маленько поразмыслить. Вот как сейчас. Я слыхал, что у вас с сеньорой Фортнум весьма близкие отношения. И все же, вы правы, не думаю, чтобы вам так уж понадобилось избавиться от ее мужа. Однако я все же удивляюсь, зачем вам было лгать.
Он влез в машину. Кобура его револьвера скрипнула, когда он опускался на сиденье. Он откинулся, проверяя, хорошо ли лежит авокадо, чтобы его не побило от толчков.
Доктор Пларр сказал:
— Я просто не подумал, полковник, когда вам это сказал. Полиции лжешь почти машинально. Но я не подозревал, что вы так хорошо обо мне осведомлены.
— Город-то маленький, — сказал Перес. — Когда спишь с замужней женщиной, всегда спокойней предполагать, что все об этом знают.
Доктор Пларр проводил взглядом машину, а потом нехотя вернулся в дом. Тайна, думал он, составляет львиную долю привлекательности в любовной связи. В откровенной связи всегда есть что-то абсурдное.
Клара сидела там же, где он ее оставил. Он подумал: первый раз мы вдвоем и ей не надо спешить на встречу в консульство или бояться, что Чарли ненароком вернется с фермы.
Она спросила:
— Ты думаешь, он уже умер?
— Нет.
— Может, если бы он умер, всем было бы лучше.
— Но не самому Чарли.
— Даже Чарли. Он так боится совсем постареть, — сказала она.
— И все же не думаю, чтобы в данную минуту ему хотелось умереть.
— Ребенок утром так брыкался.
— Да?
— Хочешь, пойдем в спальню?
— Конечно. — Он подождал, чтобы она встала и пошла впереди.
Они никогда не целовались в губы (это было частью воспитания, полученного в публичном доме), и он шел за ней с медленно поднимавшимся возбуждением. Когда любишь по-настоящему, думал он, женщина интересует тебя потому, что она нечто от тебя отличное; но потом мало-помалу она к тебе применяется, перенимает твои привычки, твои идеи, даже твои выражения и становится частью тебя. Какой же интерес она может тогда представлять? Нельзя ведь любить самого себя, нельзя долго жить рядом с самим собой; всякий нуждается в том, чтобы в постели лежал кто-то чужой, а проститутка всегда остается чужой. На ее теле расписывалось так много мужчин, что ты уже никак не можешь там разобрать свою подпись.
Когда они затихли и ее голова опустилась ему на плечо, где ей и было положено мирно, любовно лежать, она сказала фразу, которую он по ошибке принял за слишком часто произносимые слова:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89