— Интересно, чего этому Ворону надо было? — сказал швейцар. — Взгляните-ка. — И он указал на коротенький абзац в конце статьи, где сообщалось, что из Скотленд-Ярда самолетом прибыл начальник Специального отдела политических преступлений и незамедлительно направился в Управление «Мидлендской Стали».
— Не пойму, что бы это могло значить, — сказала Руби.
Швейцар шелестел страницами, что-то искал. Сказал задумчиво:
— Странно, правда? Мы вот-вот вступим в войну, а они всю первую страницу занимают каким-то убийством. А войну загнали на последнюю полосу.
— А может, войны не будет.
Они замолчали над своими тарелками. Руби казалось невероятным, что мистер Дэвис, который сидел вместе с ней на ящике и разглядывал рождественскую елку, умер, умер такой мучительной насильственной смертью. Может быть, он все-таки собирался прийти на свидание. Может, был вовсе не таким уж дурным человеком. Она сказала:
— А мне вроде его даже жалко.
— Кого? Ворона?
— Ну нет, не Ворона. Я про мистера Дэвиса говорю.
— Я вас понимаю. Мне тоже вроде бы жалко… старика. Я раньше сам там работал, в «Мидлендской Стали». У старика бывали такие… ну, что ли, моменты… Посылал всем рабочим индейку к Рождеству. Не такой уж плохой человек был. Там лучше было, чем здесь, в «Метрополе».
— Ну что ж, — сказала Руби, допивая кофе, — жизнь продолжается.
— Возьмите еще чашечку.
— Не хочу, чтобы вы окончательно разорились, — сказала Руби. — Все было как надо.
Не вставая с высокого табурета, она прислонилась к Хэллоузу плечом; их лица сблизились; они притихли — ведь оба знали человека, так неожиданно ушедшего из жизни; это обоюдное знание вызывало странное ощущение общности: оно было приятно и придавало уверенности. Возникало чувство надежности, какое бывает, когда двое любят друг друга, но без мучительной страсти, без неопределенности, без боли.
2
Сондерс спросил у служащего «Мидлендской Стали», как пройти в уборную. Он мыл руки и думал: с этим делом покончено. Он не был удовлетворен этим делом: начавшись обычным ограблением, оно привело к двум убийствам и к смерти самого убийцы. Тут была какая-то тайна; не все еще выплыло наружу. Сейчас Матер сидел наверху, на последнем этаже, с начальником Политического отдела; они просматривали личные бумаги сэра Маркуса. Могло оказаться, что рассказ девушки и в самом деле соответствовал действительности.
Больше всего Сондерса беспокоила именно она. Он не мог не восхищаться ее смелостью и дерзостью, но в то же время испытывал к ней ненависть — ведь это она заставила Матера страдать. Сондерс готов был возненавидеть любого, кто причинил боль Матеру.
— Придется отвезти ее в Скотленд-Ярд, — сказал ему Матер. — Они, возможно, заведут на нее дело. Посадите ее в закрытый вагон, поезд — в три ноль пять. Не хочу ее видеть, пока все не прояснится.
Единственной радостью во всей этой истории было известие, что полицейский, которого Ворон ранил на товарном дворе, выкарабкивается.
Сондерс вышел из здания «Мидлендской Стали» к Дубильням со странным ощущением, что ему нечем заняться. Он зашел в пивную на углу и взял полпинты горького и две холодные сосиски. Казалось, жизнь снова опустилась до нормального уровня, вошла в берега и спокойно течет мимо. Карточка, приколотая к стене позади прилавка, рядом с киноафишей, привлекла его внимание: «Новый метод лечения заикания». Мистер Монтэгю Фелпс, магистр искусств, проводит массовую встречу с желающими в зале Масонского Собрания, где объяснит суть нового лечения. Вход свободный, но будет производиться сбор пожертвований. В два часа ровно. В одном кинотеатре шел фильм с Эдди Кантором. Во втором — с Джорджем Арлиссом. Сондерсу не хотелось возвращаться в Полицейское управление раньше, чем придет время везти девушку на вокзал.
Он испытал уже множество способов лечить заикание; почему бы не испробовать еще один.
Зал был огромный. На стенах висели увеличенные фотографии выдающихся масонов. Всех этих людей украшали значки и ленты непонятного назначения. Откормленные, добившиеся успеха, уверенные в себе, они висели над малочисленным собранием неудачников в старых макинтошах, в выгоревших до розовато-лилового цвета фетровых шляпах, в галстуках выпускников захудалых частных школ. Сондерс вошел следом за полной женщиной с хитрым, вороватым взглядом; распорядитель спросил, обращаясь к нему: «Д-д-д?»
— Один, — ответил Сондерс. Он сел впереди, и ему слышно было, как за спиной разговаривают, заикаясь, двое; казалось, болтают, щебечут два китайца. Короткие взрывы гладкой речи, затем неизбежное затруднение. В зале собралось человек пятьдесят. Они рассматривали друг друга, как некрасивый человек рассматривает собственное отражение в уличных витринах: если смотреть под этим углом, я вовсе не так уж плох. У них возникало чувство общности: равенство «невозможностей», недостаток общения сами по себе были некоей формой общения. Все вместе они надеялись на чудо.
Сондерс ждал и надеялся вместе со всеми. Он ждал терпеливо, как ждал на подветренной стороне угольной платформы. Он не чувствовал себя несчастным, знал, что, может быть, преувеличивает ценность того, чем не обладал сам; даже если бы он мог говорить свободно, не заботясь о том, чтобы избегать зубных согласных — главного своего врага, — ему вряд ли легче было бы выразить восхищение и преданность. Возможность говорить не заикаясь не помогает, когда не находишь слов.
Мистер Монтэгю Фелпс, магистр искусств, поднялся на кафедру. Он был во фраке, темные волосы густо напомажены, досиня выбритый подбородок припудрен. Он держался с этаким агрессивным присутствием духа, как бы желая сказать слушателям:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73