– Е-ей!.. Коляску на место поставь! Запрягай тарантас… Не свататься же она едет!
Шондыгул мрачно спросил:
– Байбише сама так велела?
– Байбише?.. Я так говорю! Этого мало? Или ты не слышишь?
На шум голосов из отау выскочил Торсан и, недобро стрельнув глазами в сторону Жауке, прошел в большую юрту, где с наступлением тепла обосновалась Улпан. Он, видимо, не стал вспоминать, что когда-то клятвенно обещал не садиться в ее коляску, чтобы над ним не смеялись…
– Апа… – мягко сказал он. – Мы хотели завтра в Кзыл-Жар. А ноги у вашей келин отекли, в коляске ей будет удобнее. Вы не возражаете?
Улпан все слышала, но разве обязательно, как Айтолкын, как Жауке – вступать в перепалку?..
– Мне все равно, – сказала она. – Тарантас тоже не развалится по дороге, в тарантасе я доеду до Каршыгалы.
В ауле у курлеутов Улпан ждали. Расставили юрту Артыкбая, вещи сложили, как они лежали при жизни батыра и Несибели. В поминках участвовали все сорок семей. Пришел и Рымбек, очень почтительно разговаривал с Улпан.
Здесь она немного отдохнула душой. Рядом были люди, которые много лет помогали ее родителям, обогревали их старость, их покой. Она считала своим долгом вознаградить их. Чем?.. Двадцать лет назад, когда она вышла замуж за Есенея, у отца оставалась дюжина лошадей, табун, из-за которого ее чуть не похитили братья Мурзаша… Теперь лошадей стало шесть дюжин, пусть пригонят этих лошадей, она раздаст друзьям Артыкбая и Несибели.
Накануне вечером она сказала об этом, утром повторила просьбу, и никто не возражал. Но и табун не пригоняли. В полдень к ней в юрту пришли четыре аксакала, из тех, что помнили Улпан девочкой, которая взбиралась на спину Есенея, мешая ему совершать намаз.
– Улпанжан… – сказал самый старший из них. – Все твои приказания можно выполнить, кроме одного. Твой табун нельзя пригнать…
– Почему?
– Торсан все табуны, и твой с ними, велел перевести из Каршыгалы на земли шайкоз-уаков. Две недели тому назад приезжал и так распорядился.
Заговорили и другие аксакалы:
– Да, со всеми угнали и табун Артеке…
– Десять джигитов было – шайкозов, они табунщиков прогнали, а табуны повернули к себе…
– И у самих табунщиков отобрали лошадей. Наверное, хотели, чтобы весть об этом дошла до аула с опозданием. А мы и не могли тебе сообщить, Улпанжан, зная, в каком ты горе.
– А некоторые подумали – может, ты сама велела… Но этого аксакала оборвал самый старший:
– Что глупости говоришь? Какие это – некоторые? Никому и в голову не могло прийти! Мы сразу поняли – подлость, подлость кроется за этим!
Не могла Улпан делиться с ними своими печалями.
– Не знаю… Торсан в Кзыл-Жар уехал… – сказала она. – Я не успела его повидать. Может быть, он хотел пастбища в Каршыгалы сохранить нетронутыми для зимы…
Аксакалы больше ни о чем не расспрашивали. Молчал Иманалы, который слышал весь разговор. Молчала Шынар.
Улпан нечего больше было здесь делать. Хоть время и перевалило за полдень, Шондыгул принялся запрягать в тарантас темно-рыжих.
Перебирая свои четки, за ними ехал Иманалы.
По дороге из Каршыгалы было много озер. Гуси и утки с подросшим потомством готовились к дальнему перелету. Летом они учили птенцов плавать, а сейчас – тянулись в небе треугольники гусиных косяков, стаями проносились утки. Родители и в воздухе держались впереди, и птенцы покорно следовали за ними, у них учась выбирать направление, держаться строем, и на озере тоже не отставали от старших, которые выбирали участки, богатые кормом. Им никто не мешал – аулы откочевали с джайляу на осенние пастбища, а с отлетом птиц на озерах наступит полная тишина, до следующей весны.
Когда проезжали мимо большого озера, которое по краям заросло камышами, начавшими золотиться, Улпан сказала:
– Шынар, а помнишь – мы с тобой такое озеро ни за что не пропустили бы без того, чтобы не искупаться. Стареть, что ли, начали?
– Почему это – стареть? – откликнулась Шынар. – Я тоже подумала, мы всегда пользовались случаем поваляться на траве… А то и заночевать под открытым небом.
– Может, останемся здесь, у озера? А на рассвете – дальше? Тем более, что выехали поздно, и солнце идет на закат…
– Давай, Улпанжан… Кто может нам помешать?
Выбрав место, где поставить тарантасы, Улпан и Шынар отошли подальше. Вода уже была холодноватая, и потому они не заплывали далеко, а поплескались, потерли одна другой спины – и скорей на берег, обтереться и одеваться. Теперь уж до будущего лета ни за что не полезешь в воду…
Костер из кизяка, разложенный Шондыгулом, багровыми языками выделялся в сумерках. Было мясо, был кумыс. Не хватало только песен у костра… Но кто станет их петь? Иманалы одно знал – перебирать четки и считать, сколько раз за день он перебрал – одну за другой – янтарные костяшки… А Шондыгул намаз не читал, какие у него грехи, чтобы нужно было замаливать их?
Не хватало у костра и неторопливого душевного разговора, но Улпан знала, что друзья тоже подавлены случившимся, и, если не начнет она, за весь вечер никто и слова не вымолвит. А начать и ей было трудно… Сердце у нее дрогнуло, когда в Каршыгалы аксакалы сказали… Виду она не подала, но понимала – если Торсан решился на это, если он забрал лошадей и у табунщиков-курлеутов, которые двадцать лет пасли табуны, значит, он начал действовать напропалую… Ей хотелось поделиться этими мыслями со своими, но подступила она к разговору издалека:
– Послушай, мой деверь… – обратилась она к Иманалы. – Раньше я звала тебя деверь-драчун, деверь-забияка… А как теперь звать, не знаю! От тебя слова не услышишь, только и шепчешь молитвы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99