..
Он же их сам назначил – сорок джигитов, не одних сибанов, а из всех родов, входящих в племя керей, сорок джигитов – по одному – входили в юрту, сообщали, что сделано, чтобы той прошел, как приказывал Есеней, и торопливо удалялись, спиной отступая к выходу. Некоторым давали по пиале кумысу, другим не давали. И, как несмолкаемая песня, сопровождала застолье замысловатая брань Иманалы – он суетился снаружи. Улпан еще подумала: может быть, Иманалы, с его воплями, Айтолкын, с ее высокомерием, и отпугивают людей от Есенея, что к нему близко подойти не решаются. Не будет от этого пользы сибанам, в род которых она вошла как байбише.
Даже Тлемис, доверенный Есенея, приехавший вместе с ними, не задержался.
Один раз появился, доложил:
– У озера Кожабай собралось триста юрт, пяти волостей – кереи и уаки… Сгоняют скот для забоя. Доят кобыл. Будет и кымыран Кымыран – сливки, снятые с верблюжьего молока.

в достатке.
Только это сказал и, не присаживаясь, ушел.
Рядом была Шынар – ее новая привязанность. Мусреп – отныне и навсегда ее старший брат. Мать не сводила с Улпан радостных и неспокойных глаз.
Был Есеней…
Но Улпан не могла вполне безмятежно наслаждаться своим счастьем. Уважение к Есенею? Да… Страх перед ним? Да. Любят ли его сородичи – люди из рода сибан? Нет… Тот, чья слава шагнула за много переходов во все стороны, ближних своих держит в тисках, а сам носитель славы в конце концов остается одиноким. Спору нет – Есеней большой человек, но большой человек давит больнее, это Улпан понимала – Улпан, дочь бедного, но вольного рода курлеутов. И – при возможности думать, что хочешь, говорить, что хочешь, делать, что хочешь, при всей любви Есенея к ней – в душу Улпан вползала тревога.
Она надеялась: может, ошибаюсь… Тогда почему в ауле, в котором вдоволь мяса и кумыса, не слышно смеха, не слышно веселых голосов? И никто, с тех пор, как они устроились за обильным дастарханом, не спел ни одной песни.
От этих мыслей, совсем не нужных для первого приезда в аул мужа, ее оторвал Мусреп:
– Когда той кончится, мы три дня никуда не уедем, – настаивал он. – А сегодня нам надо домой, если ты позволишь, Улпанжан…
Кажется, он уже вторично повторил эту просьбу.
– Хорошо, Мусреп-агай… – согласилась Улпан, она вдруг почувствовала себя безмерно уставшей. – Как вам с Шынар надо, так и поступайте. А я до возвращения, до начала тоя проживу с мамой в отау.
Шынар молчала, но видно было, что она поддерживает просьбу.
Есеней и Улпан… Улпан и Есеней… Кроме этой жизни, у них вдвоем была и своя жизнь. Мусреп и Шынар под вечер уехали в свой аул.


11

– Дочь Шакшак-бия проснулась?..
Со двора донесся голос Асрепа – старшего брата ее мужа.
– Я встала, агеке, Агеке – уважительное от «агай», старший брат, дядя.

я давно встала!
Шынар выбежала из юрты ему навстречу, рукава у нее были засучены по локоть, пальцы – в муке и тесте. Асреп пригнал с пастбища кобылиц, принадлежащих двум их семьям.
– Привяжи…
Но стоило Шынар начать приманивать жеребят, Асреп снова ее окликнул:
– Е-е… А где твой лентяй?
– Он не лентяй, он поехал за дровами, он и апа.
– А что, один не справился бы?
– Апа хотела еще сухой коры собрать…
– А ты что спозаранку принялась тесто месить? Гости сегодня приедут?
– Сегодня, агеке…
– Ладно, иди. Жеребят сам привяжу.
Он хоть и ворчал для порядка, как старший в семье, но его ворчание не могло обмануть Шынар. Брата Асреп любит, теперь любит и ее, и когда грозится – угрозы у него не страшные, больше похожи на шутку. И она всегда умеет такой же шуткой ответить, и Асреп доволен, что жена Мусрепа, которую он сам ему сосватал, оказалась открытой, прямой, веселой – нахмуренных бровей он у нее не замечал. Она случайно слышала, как Асреп говорил жене: «Е-ей, она не знает, что такое без дела сидеть. А как следит за собой – пылинки не найдешь на ее камзоле…»
Верно, Асреп был доволен, что так это случилось – осенью прошлого года… С неба сплошным потоком падал холодный сибирский дождь, падал, не переставая, уже трое суток. Тяжелые тучи как сошлись, так и не собирались расходиться.
Асреп – ближе к вечеру – загонял скотину в хлев, когда возле их дома остановилась белая верблюдица, она недовольно посматривала сверху на того, кто вел ее… На того? Или – на ту?.. Вроде бы девушка, но на ней мужские брюки, мужская шапка. Девушка… С ее волос, заплетенных в три косы, стекала вода. Водой пропитались и сапоги из сыромяти, отчего их тупые носы вздулись.
Верхом на верблюдице сидела пожилая женщина, закутанная в тряпье, она и обратилась к Асрепу:
– Отагасы-ай… Мы промокли, мы замерзли… Пустишь нас – хоть в хлеву переночевать, если в дом к тебе нельзя?
На протяжении последних двух недель, в преддверии зимы, обнищавшие степняки брели в казачьи станицы, в надежде заработать там хлеба. И «русская изба» Асрепа – такой она казалась им – хоть на одну ночь давала укрытие от непогоды.
Он сказал женщине:
– Сидела бы дома, к каким это сватам ты собралась в такую погоду!
– Е-е, какие там сваты? Идем, куда глаза глядят и куда ноги ведут. Может, среди русских спасемся от голодной смерти.
– Как же ты спасешься? У них в поселках – работа для мужчин только. Не прокормишься ты с дочкой…
– Думала, шитьем что-нибудь заработаю. Чем долго давать советы, лучше скажи – пустишь переночевать или не пустишь?
– Куда же вас девать? Слезай с верблюдицы, пойдем…
Девушка, не вступая в их разговор, два раза потянула книзу повод и сказала: «Шок! Шок!», но верблюдица не собиралась ложиться на мокрую землю, в грязь, и недовольно заревела.
– Подожди… – Асреп забрал повод, завел верблюдицу под навес, но и там она не сразу опустилась на подстилку из сена:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99