После их ухода Улпан вернулась на свое место и шепнула:
– Шынар… Ты дочь Шашкак-бия?..
– Да ну… Потом расскажу.
Мусреп обратился к Несибели – они с самого начала так и сидели рядом:
– Сватья, послушай… Когда той кончится, ты ни к кому не заходи. К нам – к первым. – Мусреп коротко взглянул на Шынар. – Вот она велела пригласить – только так, с таким твердым условием. А Улпан она пригласит сама.
– Она уже пригласила, только я не успела сказать Есенею.
– Разве недостаточно, что она пригласила тебя. Я не отстану, – сказал Есеней.
Кумыс они пили уже давно и напились досыта. Пришло время для самовара – самовар, начищенный до блеска, пыхтящий, как конь после долгого бега, внес в большую юрту молодой джигит, один из тех, что прислуживали в юрте Улпан на берегу Тобола. На дастархане появился чайный сервиз с позолотой – Улпан купила его на ярмарке, – зазвякали чайные ложки, сахар не насыпали навалом – сахар был в сахарницах, в вазочках – янтарный урюк и темно-лиловый, почти черный, изюм.
– Я хоть один час посижу спокойно, ты разливай чай, – попросила Улпан и отодвинулась, давая место Шынар.
После ухода стариков Мусреп сразу принялся распоряжаться:
– Сватья, ты садись вот сюда, на почетное место. И не вставай, кто бы ни пришел! – Он не успокоился, пока Несибели не пересела, и еще поддел Есенея: – А ты и у себя в доме хочешь остаться знаменитым бием, самим Есенеем? Ты же зять, должен проявлять учтивость…
– Покарай тебя аллах, что ты не оставишь меня в покое! – возмутился Есеней. – Ведь когда они пришли, на почетных местах сидели наши аксакалы, не мог же я прогнать их. Послушай, Улпан, я начинаю плохо думать. Что такое есть между вами? Почему ты разрешаешь ему отплясывать у меня на голове?
– Между нами? Есть между нами… – Улпан нарочно говорила медленно, загадочно. – Есть… Я Мусрепу – сестра, а мне Мусреп – старший брат, единственный, какого у меня за всю мою жизнь не было.
Мусреп, пока она говорила, сел между Есенеем и Несибели:
– Понял? Если понял, не забывай никогда. Я – такой человек, которого ты должен уважать не меньше, чем самого Артеке.
– Хорош у меня кайнага… – хмыкнул Есеней.
– Какой есть, другого не будет… – незамедлительно откликнулся Мусреп. – А ты, Улпан?.. Не видела, за кого замуж выходишь? По наивности дала согласие?
Улпан улыбалась, а Есеней поднял руки:
– Видишь – руки у меня кверху… Молчу! Я больше – не Есеней и не хочу быть Есенеем!
– Нет, Есеней, – возразила Улпан. – Не поднимай руки. Тебе рано отказываться от своего имени. Подожди! До конца нашего тоя ты будешь Есенеем. А потом?.. Я?.. Но тогда берегись. Если ты что-нибудь не так решишь, как бий, я – я буду пересматривать твои решения…
Есенею никогда не приходилось слышать столько выпадов против себя. Может быть, поэтому и нравилось ему – не возражать, а отшучиваться:
– Ты слышишь, Шынар? Ты слышишь их? Из твоей юрты, из моей юрты – оба дыма соединяются в один дым… Ты пустишь меня в свой дом, если я вечером приду и скажу: айналайн, борода у меня мокрая от слез, Улпан подняла на меня плеть, избила… И еще я скажу: у меня не осталось никого, кому бы я мог пожаловаться на свою судьбу… Кроме тебя…
Шынар хотелось ответить – пущу… Есеней все это говорит не только для нее, но и для Улпан, чтобы Улпан поняла – ее подруга вошла сестрой в их дом, и сам Есеней, не обращая внимания на перешептывания, может разговаривать с ней, как со своей, как с родней.
Улпан поняла это и благодарно засмеялась.
А Шынар все еще сомневалась. Сам Есеней?.. Есеней-бий? В ауле у себя – далеко отсюда – Шынар не раз слыхала, что человек, носящий это имя, нравом крут, временами бывает жестоким, что лицо у него рябое, лицо, не знающее улыбки. Она слышала и другое… Воры, разбойники, по ночам угоняющие конские табуны, к обычной молитве добавляют: «О алла! Сохрани… Не дай попасть в руки Есенея…»
Сейчас, казалось ей, говорили про другого Есенея… И, до сих пор не смевшая поднять на него глаза, Шынар взглянула, но сказать ничего не сказала, только улыбнулась.
Есеней настаивал:
– Шынаржан… Ты молчишь… Почему? Неужели этот Туркмен усмирил и тебя, как усмирял самую непокорную лошадь в табуне? Ты не ответила – пустишь меня к себе или не пустишь?
Шынар ответила:
– Пущу или не пущу? Пущу, наверное… Я не оставлю вашу жалобу без внимания. Возможно, и сумеем удовлетворить вашу просьбу, – подражая голосу бия, выносящего решение, сказала она.
Есеней довольно закивал и обратился к Мусрепу:
– Слушай, Туркмен, они не случайно с первого взгляда узнали одна другую!
А сама Улпан на время замолкла, прислушивалась к разговору.
У казахов только за чаем можно спокойно и не торопясь говорить друг с другом. Пока мясо на дастархане – не до разговоров! Надо сперва глазами выбрать на блюде кусок получше, потом – успеть ухватить его вроде бы случайно… Глаза, руки, рот не бывают свободными. И уши закрыты для любого, самого умного, собеседования.
Шумящий самовар и чайник с заваренным чаем делают людей за дастарханом внимательными друг к другу, тогда можно вести непринужденную беседу, поверять собеседнику сокровенные мысли, выяснять отношения.
Улпан, прислушиваясь к Шынар, Есенею, Мусрепу, принимая благословение почтенного старца Бакберды, не могла не думать и о том, что бросилось ей в глаза при входе в аул Есенея, который встретил ее по-родственному. Гостеприимно. Как байбише.
Не только дети, оборванные, больные, стояли у нее перед глазами. Нет… Уже много времени провели они за дастарханом, и Есеней был таким, каким она привыкла видеть его рядом с собой. Но почему – кроме четырех стариков, которые ушли первыми, благословив молодоженов, кроме Мусрепа, который известен своей независимостью, – джигиты, только согнувшись, входили в юрту Есенея?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99