Я уж подумала – не лишился ли Есеней рассудка?
Мусреп подумал: проще было бы встретиться с десятком сарбазов Кенесары, чем вести разговор с одной Улпан, когда она едет рядом, и твой конь идет шагом, и ее конь идет шагом.
– Есеней?.. Как можно сказать, что он лишился рассудка? Лишиться рассудка и закинуть курук на такую девушку, как ты!
– Он прожил много лет, – возразила Улпан. – И давно один. Неужели никого, красивее меня, не встречал?
– Не знаю, – сказал Мусреп. – Может быть, и встречал. Но я тоже на свете живу не третий день, и тоже видел. Бывает – красивая. А рот раскроет – лучше не слушать. Бывает – умная. А когда слушаешь ее, то лучше закрыть глаза. Улпан… Бог дал тебе – на тебя можно и смотреть, и слушать тебя. Есеней долго оставался в одиночестве, он долго, я думаю, выбирал…
Если бы она еще о чем-нибудь спросила его, Мусрепу трудно было бы ответить, потому что ее боль стала его болью, ничего другого сказать ей, ответить ей он не мог.
Но, к счастью, Улпан больше ни о чем не спрашивала. Мусреп искоса поглядывал на нее, и, кажется, понимал, о чем думает девушка… Она яростно ненавидит Есенея, она готова выхватить лук в изголовье отца и с близкого расстояния пустить остро отточенную стрелу в того, кого в раннем детстве называла – черный бура…
И все же – девушка… Она не может оставаться равнодушной к тому, что думают, что говорят о ней другие! На нее можно смотреть, не закрывая глаз? Слушать ее, не зажимая ушей? Какое девичье сердце не дрогнет от похвал? Пусть даже не самый любимый их произносит, не тот, кого она представляла себе в неспокойных снах.
Она молчала. И Мусреп молчал.
Так они доехали до юрты Артыкбая, еще издали заметив Несибели. Несибели хлопотала возле юрты, делая вид, что у нее какие-то свои заботы, неотложные, а на самом деле не сводила взгляда с тропы, где должна была появиться Улпан.
Мусреп подивился, с каким спокойствием после всего Улпан обратилась к матери:
– Апа… Мусреп-агай взял меня на охоту. Мусреп-агай подарил мне шкуру волка. А завтра он хочет ехать домой. Пусть заколют стригуна. Мусреп-агай сегодня будет гостить у нас, я его не отпущу.
Хоть Мусреп и старался не смотреть в глаза Несибели, но понимал – мать не это, не про гостя, надеется услышать от своей Улпан. И, не стараясь ничего выпытать, Несибели покорно, как многие матери, ответила:
– Хорошо, дочка… Для кого же и колоть жеребенка, если не для Туркмен-Мусрепа? Ни раньше, ни в будущем – не было у тебя брата, и не будет ближе и роднее, чем он.
Она тоже на что-то намекала, стараясь вызвать Улпан на откровенность, она надеялась – Улпан сама решит свою судьбу, не перелагая ответственность на старого немощного Артыкбая и на нее, которая желала бы всяческого счастья дочери, но не знала, как оно достигается. Несибели ждала, а Улпан ничем сейчас не захотела с нею делиться, и Мусреп заговорил первым:
– Нет… – запротестовал он. – Не надо… Ради меня не надо колоть стригуна. Достаточно будет чаю с вашими баурсаками.
Улпан отмела его возражения:
– Апа, не слушай его… Будем есть досыта. Вели накормить и собак Мусреп-агая. Им завтра предстоит длинный путь – сто верст, наверное. А по дороге, говорят, нет ни одного аула.
В юрте их встретили те же, что и у Несибели, ожидающие глаза Артыкбая, но Улпан, не давая Мусрепу вставить слова, заговорила первой:
– Отец, я раньше не знала, что собаки бывают умнее людей. Садак, Барс… Они меня учили, как охотиться на волков! Почуяли волчицу, погнали ее…
Она продолжала рассказывать про охоту со всеми подробностями, и опять Мусреп отметил про себя, что Улпан как бы боится замолчать хоть на минуту – вдруг спросят родители: а что ты ответила Мусрепу… когда он передал тебе весть о неожиданном и печальном сватовстве Есенея…
Так продолжалось и за чаем, а после чая Улпан принесла и положила перед Мусрепом охапку курая – тут были и сухие стебли, и свежие… Все как на подбор – ровные, без узловатых поперечников, длиною каждая в пять суйема – от вытянутого большого до указательного пальцев.
Мусреп – ему тоже не хотелось вступать в сложный разговор с родителями Улпан – перебрал тростинки, одну за другой, выбрал две из них, наиболее подходящие, и принялся вырезать сыбызгы. Каждое отверстие – в точно определенном месте, чуть ошибешься – сыбызгы будет звучать не в лад. И, чтобы проверить, он после каждого прореза прикладывал сыбызгы толстым концом ко рту и прислушивался… Кажется, звучит верно…
Пока он вырезал все семь отверстий, он думал, что исполнить. «Суир-батыр»? Но это боевой клич – не всех кереев, а сибанов. С таким кюем хорошо собираться в поход, а не утешать девушку и ее родителей. «Бозинген»?.. Плач белой верблюдицы, которая потеряла своего верблюжонка. Тоже нельзя, не к месту. Как будут слушать этот кюй Несибели, Артыкбай?
Улпан устала ждать, подошла к нему.
– Уже наладили сыбызгы?
– Кажется, наладил… А что сыграть? – предоставил он ей выбор.
Улпан не задумывалась:
– Кюй «Алгашкым» – ваш?
– Как будто мой.
– Сыграйте…
Переглядывались Артыкбай и Несибели, когда Мусреп приложил сыбызгы ко рту, и в юрте прозвучали первые звуки песни – песни без слов о первой любви. А слов и не надо было. Слушая тонкие свирельные звуки, каждый – и молодой, и старый – мысленно повторял про себя: «О, первая любовь…» И каждый при этом думал о своем – о прошедшем или о будущем, кто как… С тем, у кого все в прошлом, кюй вздыхал: «Пока я жив – не забуду, как провожала ты меня у белой юрты и сказала на прощанье: „Ты всегда будешь мой любимый“. А та, у кого и в будущем ничего нет, слышит: „Пока я жива, не забуду, как могла бы тебя провожать у белой юрты и сказать на прощанье…“
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99