ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
..
«Господи!.. И почему народ такой злющий?» — раздумывал Уклейкин, шагая домой.
IX
— Этто такое почему? Ведь по шешнадцать намедни брал…
В раздражении Уклейкин даже постучал козырьком по обмасленному прилавку и сердито взглянул на масленую грудь лавочника.
— Накинули… Сами с надбавочкой покупали-с… Прикажете три фунтика сахарку-с?..
— Хошь совсем не пей… Два дай.
— Все по три брали…
— Ну и брал! А вот скоро и совсем не буду…
— Задумали осерчать?.. Вам видней. С миндалем, может, будете?..
— С солью!.. Спиц пачку!..
— Тринадцать нонеча…
— Это почему?..
— Акциз вышел, — вздохнул лавочник. — Все старый запас отпускали… из уважения к постоянным покупателям… из секрета… Могли всего решиться… раз супротив акцизу…
— Сталыть, жульничали? так будет?..
— Только из уважения… Жалеючи семейных, которые… А теперь новый… Извольте читать… Грамоте умеете?..
Лавочник с треском рванул голубую обертку с пачки.
— «Акциз возвышен!..»
— Коробок дай. Вот погоди: все скоро полетите…
— Вы это к чему, собственно… Нащет забастовки?..
— Ну, уж это там нащет чего ни есть, а уж…
— Как господь… Все под богом ходим.
И медный совок врезался с хрустом в сахар.
Это была старая история.
Год от году все кругом «накидывали». Неизвестно где и неизвестно кто властно накидывал, а в лавчонке сейчас же узнавали и тоже накидывали. Кто-то незримый явственно совершал пакость. Кто? И не докопаешься. «Накидывают», — только и всего. И не видно врага. Возьмет и накинет. Возьмет да и поставит сахар по восемнадцати. А потом отойдет, смилуется и скажет:
— Ну, черт с вами, берите по шестнадцати!
И не уловишь. И управы ни на кого нет. И все подымается, и все подымается. А лавочник покряхтывает, прижимает руки к масленой груди и сочувствует:
— Тяжело, конечно, особливо бедного человека взять… А мы что-с тут можем?.. Мы ничего не можем. Через голову не переплюнешь. Как люди, так и мы.
— Значит, совсем чтобы удушить хотите?
— Вот вы сейчас какие слова… Зачем же-с душить?.. Нам тоже покупатель очень нужен… При теперешних временах… и в конкуренции… сами знаете… А то прикажите фунтик добавить.
— Сказал — два! Ладно, вот возьмутся скоро…
— Один господь знает, что в предначертании… Два фунтика сахарку-с по восемнадцати-с копеек — тридцать шесть копеечек-с… да коробок спиц — две-с… да керосину-с… Сорок восемь с вас-с…
«Ишь поет, — думал Уклейкин. — Как господь, как господь… А за заставой дом выстроил, под веселых девчонок сдал… У-у, с-сукины дети…»
X
— Никак городовой идет? Опять наскандалил? — крикнула Матрена.
Уклейкин с тревогой заглянул в окно. Зачем городовой? Ведь не было ничего. Впрочем, все возможно, бывало.
Клуб морозного пара вкатился в комнату, растаял, и появился знакомый городовой.
— Повестка тебе вот… нащет выборов… Распишись.
Дрогнуло сердце, и лицо расплылось в улыбку.
— Н-ну?! Мне?!. Давай, давай… Ну-ка, ну-ка… как тут… Да ты присаживайся, братик… Сюды вот… Мишка!.. У, шутенок… табуреточку-то… ну!..
Уклейкин пел. И голос его стал тоненький, умильный, совсем не похожий на его голос.
— Некогда рассиживаться-то… Покурю вот… Разносить надо.
— А-а… Ишь ты… Нам все, а?.. всем?..
— Да ты не задерживай… некогда…
— Экой ты, братец, какой… Чай, не горишь. Мишка, перышко давай. Где тут расписываться-то?..
Уклейкин примащивался, обсасывал перо, прилаживал руку, крутил над бумагой росчерк.
— Сюды вот… где побелей, — ткнул городовой пальцем. — Канители этой что — беда!..
— Устамши? — заметила Матрена.
Городовой сплюнул и покрутил головой.
— Беда. Вы далее изобразить себе не можете… Второй день обумшись… Ночью квартиры, осмотр… К губернатору сторожить… там еще…
— И собачья же ваша должность! — вставил Уклейкин, расчеркиваясь и любуясь прыгающей фамилией. — Вот мы… вот скоро все произведут… Все прекратится.
— Да ведь… как начальство. Ну, прощевайте.
— А чашечку бы чайку откушали…
— Какой тут чаек!..
И городовой ушел, стуча шашкой.
— Што?! видала?..
Уклейкин держал повестку и вызывающе смотрел на Матрену.
— «Ми-три-ю… Василь-еви-чу… Уклей-ки-ну… Й 4261»… Васильичу!.. Что?!
— А я — к мировому, думала… Ишь ты!
— Ду-ма-ла!.. Больно много думаешь. Ты не думай, а понимай…
— Эк развозился! Денег, что ли, принесли?.. куражится…
— И глупая же ты баба! Толстомясая, а глупая… Ишь какая ты… мягкая… ишь…
— Не лезь загодя!..
— Злющая ты стала… Ну, погоди… Справлю я тебе салоп… Теперь такое пойдет, что… Такие законы!.. Забалуев в чайной читал, будто всем будет… Как у кого доходу боле тыщи — в казну, на всех…
— Пьяница-то…
— «Пьяница»! — передразнил Уклейкин. — У тебя все чтобы лаяться. И проникнуть не можешь, как что… Ишь мясо-то, так и прет… Уж и заживем мы с тобой!.. И с чего это ты не рожаешь, а?.. Ну, погоди…
Он крякнул, покрутил головой и щелкнул рукой по бумаге.
— Вот она, штука-то!.. Махонькая, а… Возьми-ка теперь меня, к примеру, в часть!.. На-ка вот, возьми! — обратился он к кому-то невидимому. — На-ка вот!..
Он помахал повесткой.
— Наскандалишь — и сволокут.
— Что с дурой говорить!
Он сел к столу, разгладил бумагу и стал по складам разбирать пункты и примечания.
А непонятное внутреннее, день ото дня бившееся в нем сильнее, росло, ширилось, светилось и уже выступало в лице, в уверенных движениях неуклюжих узловатых рук и даже в голосе.
— Сапоги-то околоточному второй день стоят.
— Подождет. Пущай целковый пришлет.
— Утресь наказывал… Слышь!..
— Не велика птица… «С име-на-ми и фами-ли-я-ми… канди-да-тов…» Та-ак… «кан-ди»…
XI
Дня через два, по дороге к заказчику, Уклейкин заметил у дверей народного дома большую афишу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
«Господи!.. И почему народ такой злющий?» — раздумывал Уклейкин, шагая домой.
IX
— Этто такое почему? Ведь по шешнадцать намедни брал…
В раздражении Уклейкин даже постучал козырьком по обмасленному прилавку и сердито взглянул на масленую грудь лавочника.
— Накинули… Сами с надбавочкой покупали-с… Прикажете три фунтика сахарку-с?..
— Хошь совсем не пей… Два дай.
— Все по три брали…
— Ну и брал! А вот скоро и совсем не буду…
— Задумали осерчать?.. Вам видней. С миндалем, может, будете?..
— С солью!.. Спиц пачку!..
— Тринадцать нонеча…
— Это почему?..
— Акциз вышел, — вздохнул лавочник. — Все старый запас отпускали… из уважения к постоянным покупателям… из секрета… Могли всего решиться… раз супротив акцизу…
— Сталыть, жульничали? так будет?..
— Только из уважения… Жалеючи семейных, которые… А теперь новый… Извольте читать… Грамоте умеете?..
Лавочник с треском рванул голубую обертку с пачки.
— «Акциз возвышен!..»
— Коробок дай. Вот погоди: все скоро полетите…
— Вы это к чему, собственно… Нащет забастовки?..
— Ну, уж это там нащет чего ни есть, а уж…
— Как господь… Все под богом ходим.
И медный совок врезался с хрустом в сахар.
Это была старая история.
Год от году все кругом «накидывали». Неизвестно где и неизвестно кто властно накидывал, а в лавчонке сейчас же узнавали и тоже накидывали. Кто-то незримый явственно совершал пакость. Кто? И не докопаешься. «Накидывают», — только и всего. И не видно врага. Возьмет и накинет. Возьмет да и поставит сахар по восемнадцати. А потом отойдет, смилуется и скажет:
— Ну, черт с вами, берите по шестнадцати!
И не уловишь. И управы ни на кого нет. И все подымается, и все подымается. А лавочник покряхтывает, прижимает руки к масленой груди и сочувствует:
— Тяжело, конечно, особливо бедного человека взять… А мы что-с тут можем?.. Мы ничего не можем. Через голову не переплюнешь. Как люди, так и мы.
— Значит, совсем чтобы удушить хотите?
— Вот вы сейчас какие слова… Зачем же-с душить?.. Нам тоже покупатель очень нужен… При теперешних временах… и в конкуренции… сами знаете… А то прикажите фунтик добавить.
— Сказал — два! Ладно, вот возьмутся скоро…
— Один господь знает, что в предначертании… Два фунтика сахарку-с по восемнадцати-с копеек — тридцать шесть копеечек-с… да коробок спиц — две-с… да керосину-с… Сорок восемь с вас-с…
«Ишь поет, — думал Уклейкин. — Как господь, как господь… А за заставой дом выстроил, под веселых девчонок сдал… У-у, с-сукины дети…»
X
— Никак городовой идет? Опять наскандалил? — крикнула Матрена.
Уклейкин с тревогой заглянул в окно. Зачем городовой? Ведь не было ничего. Впрочем, все возможно, бывало.
Клуб морозного пара вкатился в комнату, растаял, и появился знакомый городовой.
— Повестка тебе вот… нащет выборов… Распишись.
Дрогнуло сердце, и лицо расплылось в улыбку.
— Н-ну?! Мне?!. Давай, давай… Ну-ка, ну-ка… как тут… Да ты присаживайся, братик… Сюды вот… Мишка!.. У, шутенок… табуреточку-то… ну!..
Уклейкин пел. И голос его стал тоненький, умильный, совсем не похожий на его голос.
— Некогда рассиживаться-то… Покурю вот… Разносить надо.
— А-а… Ишь ты… Нам все, а?.. всем?..
— Да ты не задерживай… некогда…
— Экой ты, братец, какой… Чай, не горишь. Мишка, перышко давай. Где тут расписываться-то?..
Уклейкин примащивался, обсасывал перо, прилаживал руку, крутил над бумагой росчерк.
— Сюды вот… где побелей, — ткнул городовой пальцем. — Канители этой что — беда!..
— Устамши? — заметила Матрена.
Городовой сплюнул и покрутил головой.
— Беда. Вы далее изобразить себе не можете… Второй день обумшись… Ночью квартиры, осмотр… К губернатору сторожить… там еще…
— И собачья же ваша должность! — вставил Уклейкин, расчеркиваясь и любуясь прыгающей фамилией. — Вот мы… вот скоро все произведут… Все прекратится.
— Да ведь… как начальство. Ну, прощевайте.
— А чашечку бы чайку откушали…
— Какой тут чаек!..
И городовой ушел, стуча шашкой.
— Што?! видала?..
Уклейкин держал повестку и вызывающе смотрел на Матрену.
— «Ми-три-ю… Василь-еви-чу… Уклей-ки-ну… Й 4261»… Васильичу!.. Что?!
— А я — к мировому, думала… Ишь ты!
— Ду-ма-ла!.. Больно много думаешь. Ты не думай, а понимай…
— Эк развозился! Денег, что ли, принесли?.. куражится…
— И глупая же ты баба! Толстомясая, а глупая… Ишь какая ты… мягкая… ишь…
— Не лезь загодя!..
— Злющая ты стала… Ну, погоди… Справлю я тебе салоп… Теперь такое пойдет, что… Такие законы!.. Забалуев в чайной читал, будто всем будет… Как у кого доходу боле тыщи — в казну, на всех…
— Пьяница-то…
— «Пьяница»! — передразнил Уклейкин. — У тебя все чтобы лаяться. И проникнуть не можешь, как что… Ишь мясо-то, так и прет… Уж и заживем мы с тобой!.. И с чего это ты не рожаешь, а?.. Ну, погоди…
Он крякнул, покрутил головой и щелкнул рукой по бумаге.
— Вот она, штука-то!.. Махонькая, а… Возьми-ка теперь меня, к примеру, в часть!.. На-ка вот, возьми! — обратился он к кому-то невидимому. — На-ка вот!..
Он помахал повесткой.
— Наскандалишь — и сволокут.
— Что с дурой говорить!
Он сел к столу, разгладил бумагу и стал по складам разбирать пункты и примечания.
А непонятное внутреннее, день ото дня бившееся в нем сильнее, росло, ширилось, светилось и уже выступало в лице, в уверенных движениях неуклюжих узловатых рук и даже в голосе.
— Сапоги-то околоточному второй день стоят.
— Подождет. Пущай целковый пришлет.
— Утресь наказывал… Слышь!..
— Не велика птица… «С име-на-ми и фами-ли-я-ми… канди-да-тов…» Та-ак… «кан-ди»…
XI
Дня через два, по дороге к заказчику, Уклейкин заметил у дверей народного дома большую афишу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28