Как он мог их приобрести?
Эти два человека, белый и коричневый, пришли на судно вместе, в один и тот же день; и, конечно, белый человек узнает за неделю больше, чем туземец за месяц. Серанг приставлен к шкиперу и как будто приносит какую-то пользу, - как рыба лоцман помогает киту. Это бросалось в глаза. Но зачем? Зачем? Рыба лоцман... лоцман... Если тут дело не в знании, то...
Открытие Стерна было сделано. Оно показалось ему отвратительным, противореча его понятию о чести и представлению о людях. Это грандиозное открытие затрагивало уверенность в том, что возможно и чего не может быть в мире; словно солнце вдруг стало синим и осветило новым, зловещим светом природу и людей. Действительно, в первый момент Стерн почувствовал дурноту, как будто - кто-то его ударил под ложечку; на секунду даже цвет моря словно изменился, показался иным его блуждающему взгляду; он испытал мимолетное ощущение неустойчивости, точно земля начала вращаться в другую сторону.
За этим потрясением последовало вполне естественное недоверие к сделанному открытию, - недоверие, до известной степени его успокоившее. Он тяжело вздохнул, и равновесие было восстановлено. Но затем в течение целого дня он то и дело отрывался от своих занятий, снова переживая пароксизм изумления. Он останавливался и покачивал головой. Сомнения рассеялись так же быстро, как и первое волнение, и в течение следующих двадцати четырех часов он ни на секунду не мог заснуть. За обедом (он сидел в конце стола, накрытого для белых на мостике), словно зачарованный, он смотрел на капитана Уолея, сидевшего напротив. Он следил, как старик медленно поднимал руку и подносил кусок ко рту с таким видом, как будто всякая пища потеряла для него вкус и он понятия не имеет о том, что ест. Капитан ел, как сомнамбула. "Страшное зрелище!" - думал Стерн. Он следил, как Уолей подолгу сидит неподвижно, безмолвный и грустный, а большая смуглая рука его лежит на столе около его тарелки. Потом Стерн замечал, что привлекает внимание обоих механиков, сидевших по правую и по левую его руку. Тогда он спешил закрыть рот и, мигая, опускал глаза в тарелку. Страшно было смотреть на этого старика, а еще стра-шнее знать, что ему, Стерну, достаточно произнести два-три слова, чтобы тот, если можно так выразиться, взлетел на воздух. Стерну нужно было только повысить голос и сказать одну коротенькую фразу, и, однаKOj это простое действие казалось столь же невозможным, как попытка передвинуть солнце. Старик мог есть устрашающе машинально, но Стерн - во всяком случае, в тот вечер - не в силах был проглотить ни куска, так он был возбужден.
С тех пор у него было время привыкнуть к напряженным часам трапезы. В первый день он бы этому не поверил; но привычка - вот что самое главное. Однако неожиданность открытия препятствовала его торжеству.
Он чувствовал себя как человек, который ищет заряженное ружье, чтобы проложить себе дорогу в жизни, и случайно натыкается на мину, совсем готовую для взрыва.
Обладатель такого оружия становится нервным и озабоченным. Стерн не имел ни малейшего желания взлететь на воздух и в то же время не мог отделаться от мысли, что взрыв каким-то образом повредит и ему.
Это смутное предчувствие сначала его удерживало.
Теперь он в состоянии был есть и спать с этим страшным оружием под рукой и знать его силу. Отнюдь не умозаключения привели его к открытию; когда его осенила эта мысль, в памяти всплыли бесчисленные факты, на которых он раньше останавливался лишь мимоходом. Странные неуверенные интонации глубокого голоса; молчание, надетое словно броня; медленные, как бы осторожные движения; неподвижность, словно человек, которого он наблюдал, боялся даже воздух потревожить; каждый знакомый жест, каждое слово, произнесенное в присутствии Стерна, каждый подслушанный вздох - все это приобрело особое значение, важный смысл.
По мнению Стерна, каждый день на "Софале" был буквально насыщен доказательствами, неопровержимыми доказательствами. По ночам он в одной пижаме прокрадывался из своей каюты на палубу в поисках новых улик и около часа, быть может, простаивал босиком внизу, у мостика, неподвижный, как столб, поддерживавший тент.
В тех местах, где плавание не связано с какими-либо трудностями, капитан каботажного судна редко выходит во время своей вахты на мостик; обычно серанг исполняет его обязанности; в открытом море, когда не нужно менять курс, серангу поручают вести судно. Но этот старик, казалось, не в силах был оставаться внизу, в каюте. Должно быть, он не мог спать. И не удивительно. Это была еще одна улика. Иногда в молчании, окутавшем судно, которое скользило по спокойному темному морю, Стерн слышал, как над его головой тихий голос нервно окликал:
- Серанг!
- Тюан?
- Ты внимательно следишь за компасом?
- Да, тюан.
- Судно идет по курсу?
- Да, тюан.
- Хорошо. И помни мой приказ, серанг; ты должен следить за рулевым и смотреть в оба - так, как если бы меня не было на мостике.
Серанг отвечал ему, затем тихий разговор обрывался, и еще более глубокое молчание спускалось на судно.
Дрожь охватывала Стерна, спина у него начинала ныть от долгого стояния, и он крадучись пробирался назад, в свою каюту, находившуюся у левого борта. Все его сомнения давно рассеялись; от потрясения, связанного с открытием, остался лишь какой-то страх. Не страх перед человеком, которого он мог уничтожить несколькими словами, но страх и негодование при мысли о безрассудной скупости (разве это могло быть чем-нибудь иным?!), о мрачном и безумном решении ради нескольких лишних долларов пренебречь простейшими правилами морали и восстать против приговора судьбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49