Вот какой игре пришел конец! В это время над головой его прозвучал заглушенный голос капитана Уолея:
- Я их всех обманул. Никто не знает.
Мистер Ван-Уик, раскрасневшись, поднял голову изпод стола. Капитан Уолей в ярком свете лампы сидел нег подвижно, одной рукой прикрывая лицо.
- И у вас хватило смелости?
- Называйте, как хотите. Но вы - гуманный человек, мистер Ван-Уик... вы джентльмен. Вы меня можете спросить, что я сделал со своей совестью.
Он замолчал и, казалось, задумался, не меняя своей унылой позы.
- Я начал с того, что в гордыне своей пошел на сделку с совестью. Я не мог быть откровенным даже со старым приятелем. Я не был откровенен с Масси. Я знал, что он меня принимает за богатого моряка, и не стал его разубеждать. Мне нужно было придать себе весу, потому что я думал о бедной Айви - о моей дочери. Зачем я воспользовался его несчастьем? Я это сделал - ради нее. А теперь могу ли я ждать от него пощады? Он использовал бы мое несчастье, если бы знал о нем. Он бы разоблачил старого мошенника и задержал деньги на год. Деньги Айви! А я не сохранил для себя ни одного пенни. На что я буду жить в течение года? Целый год! Через год ее отец не увидит на небе солнца.
Голос его звучал очень глухо, словно капитан был засыпан землей при обвале и вслух высказывал мысли, какие преследуют мертвецов в их могилах. Холодок пробежал по спине мистера Ван-Уика.
- И сколько времени прошло с тех пор, как вы?. - пробормотал он.
- Это началось задолго до того, как я заставил себя поверить в такое... такое испытание... - с мрачной покорностью отозвался капитан Уолей, прикрывая глаза рукой.
Он не думал, что испытание было заслуженным. Он начал себя обманывать со дня на день, с недели на неделю.
Под рукой у него был серанг - старый слуга. Слепота надвигалась постепенно, а когда он уже не мог дольше себя обманывать...
Он понизил голос до шепота:
- Ради нее я решил обмануть вас всех.
- Невероятно! - прошептал мистер Ван-Уик.
Снова послышался страшный шепот капитана Уолея:
- Я не мог ее забыть, даже когда увидел знак гнева божьего. Как мог я покинуть моего ребенка, когда я ощущал в себе силу, чувствовал, как горячая кровь струится в моих жилах? Кровь такая же горячая, как и ваша. Мне кажется, что у меня, как у ослепленного Самсона, хватило бы сил разрушить храм над моей головой. Моей дочери тяжело живется... моему ребенку, над которым, бывало, мы вместе молились, моя бедная жена и я... Помните тот день, когда я вам сказал, что ради нее мне дано будет дожить до ста лет? Какой грех в том, что любишь своего р.ебенка? Вы это понимаете? Ради нее я готов был жить вечно. Я почти верил, что так и будет. Теперь я молю о смерти. Ха! Самонадеянный человек - ты хотел жить...
Глухое рыдание потрясло это могучее тел-о; стаканы зазвенели на столе, казалось, весь дом задрожал от крыши до основания. А мистер Ван-Уик, чье чувство оскорбленной любви проявилось в единоборстве с природой, понял, что для этого человека, который всю свою жизнь был активен, не существовало иного пути для выражения эмоций; добровольный отказ от борьбы, трудностей и работы ради своего ребенка был бы равносилен тому, чтобы вырвать горячую любовь к ней из его живого сердца. Нечто слишком чудовищное и невероятное, чтобы можно было это постигнуть.
Капитан Уолей не изменил позы, выражавшей, казалось, его стыд, скорбь и вызов.
- Я обманул даже вас. Если б вы не сказали этого слова "уважение"... Такие слова не для меня. Я бы солгал и вам. И разве я не лгал? Разве не собирались вы доверить мне свое имущество, отправляя его в этот рейс на "Софа л е"?
- Я ежегодно возобновляю для грузов страховку, - почти против воли заметил мистер Ван-Уик и удивился тому, как прокралась эта коммерческая деталь.
- Говорю вам - судно ненадежно. Если бы об этом знали, полис был бы недействителен.
- В таком случае мы разделим вину.
- Мою вину ничто уменьшить не может, - сказал капитан Уолей.
Он не смел обратиться к доктору: тот, быть может, спросил бы его, кто он такой, что делает? Слухи могли дойти до Масси. Он жил, лишенный всякой помощи4, божеской и человеческой. Даже молитвы застревали у него в горле. О чем было молиться? А смерть, казалось, все так же далека. Раз спустившись в свою каюту, он не решался оттуда выйти; раз усевшись - он не решался встать. Он не смел смотреть людям в лицо, ему не хотелось глядеть на море или на небо. Мир угасал, а он жил в великом страхе выдать себя. Старое судно было последним другом; его он не боялся; он знал каждый дюйм его палубы. Но и на судно он едва осмеливался смотреть, боясь обнаружить, что сегодня он видит хуже, чем накануне. Великая неуверенность окутывала его. Горизонт исчез; небо мрачно слилось с морем. Какая это фигура стоит там, вдали? Что это лежит здесь, внизу? И жуткое сомнение в реальности того, что он еще мог разглядеть, превращало этот остаток зрения в добавочную пытку и ловушку, вечно расставленную для его жалкого притворства. Он боялся споткнуться, боялся ответить роковое "да" или "нет". Рука бога лежала на нем, но даже она не могла оторвать его от его ребенка.
И, словно в унизительном кошмаре, каждый человек со стертыми чертами лица казался врагом.
Он тяжело уронил руку на стул. Мистер Ван-Уик, понурив голову и закусив белыми зубами нижнюю губу, размышлял о словах Стерна: "Игра кончена".
- Серанг, конечно, ничего не знает?
- Никто не знает, - с уверенностью сказал капитан Уолей.
- Ах да! Никто? Отлично. Не можете ли вы дотянуть до конца рейса? Ведь это последний рейс по договору с Масси.
Капитан Уолей встал и выпрямился, величественный, во весь рост; длинная белая борода спускалась, словно серебряная кираса, скрывая страшную тайну его сердца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49