— Значит, чтоб увидеться с твоим шефом и поговорить с ним по душам, мне надо отыскать вторую половинку скарабея?
— Да. Хотя увидеть шефа можно и раньше. Правда, только издали.
— Ыгы, — повторил я задумчиво.
От местных ритмов разболелась голова; сильно захотелось домой — к теплой с белоснежной простынкой кровати, уютно бормочущему телевизору и электрокамину. Сесть на кровати, укрывшись теплым одеялом; уставиться в ящик, отключив мысль; вытянуть ноги к камину, разогревая замерзшие пальцы, — вот о чем я мечтал под басы и визг заводской сирены. А музыка здешняя для танцев, конечно, удобная, но все-таки через некоторое время она конкретно достает, даже сильнее, чем Наташкина скрипящая кровать.
Народ вокруг неожиданно заволновался; музыку приглушили, послышались радостные возгласы. Что-то готовилось. Прокуроров сильнее втянул голову в плечи, сжал своими пухлыми пальцами края майки и шепнул:
— Ну вот…
— Что «ну вот»?
— Начинается. Представление. Как раз шефа и увидишь.
— Ы?
Народ выстраивался в очередь к винтовой лестнице; по ряду пошли папиросы с чем-то дурманяшим, наркотическим. Невидимый диджей кричал в микрофон:
— Да, друзья! То, чего вы ждали! Представление!! Оно сейчас начнется!!!
Пойдем… это обязательно. — Толстяк потянул меня за собой в самый конец очереди.
— А мальчишка?
— Оставь здесь. Детям нельзя на такое смотреть… никто его не тронет, обещаю.
Мы стали за милиционером. Он, в отличие от толстяка, не хмурился; зубоскалил, болтал о чем-то с парнем с бензопилой. У парня того голос оказался на удивление тонкий и жалостливый.
— Что будет? — Я толкнул Прокуророва в бок.
Он, угрюмо уставившись в пол, отвечал:
— Увидишь. Мерзкое зрелище, но шеф одобряет и сам в представлении участвует, значит, оно необходимо. — Сказав это, толстяк с испугом посмотрел на стоящего впереди мента в тигровой шкуре, но тот ничего не слышал, занятый беседой с девушкой в малороссийском народном одеянии. Из обрывков фраз выяснилось, что это его жена. Жена вела себя фривольно: цеплялась то за бензопильщика, то за мужа. Мне она сразу перестала нравиться. Шлюха.
Очередь продвигалась быстро, без суеты и толкания. Раза два мне передавали папиросу. Не зная здешних обычаев, я притворялся, что затягиваюсь, и всучивал папиросу Прокуророву в его пухлый кулачок. Толстяк тянул дым в себя изо всех сил; потом кашлял, отхаркивая мокроту в бандану и передавал беломорину дальше.
Воняло потом и горелой бумагой, а еще травкой. От густого запаха на лестнице у меня чуть не случилось помутнение. С непривычки, наверное. Я вжался руками в перила и устоял; хотелось усесться на пол и сидеть-сидеть-сидеть…
Время пролетело незаметно, и совсем скоро мы оказались на балконе с неровно побеленной балюстрадой. Отсюда была видна Александровская монорельсовая станция, частные домики за ней, серый пакгауз с блестящей мокрой крышей. Злой ветер продувал балкон — и нас заодно. Хорошо, на балконе мы не задержались; вошли в неприметную дверку в кирпичной стене, рядом с которой дежурил очередной охранник в костюме «Unoratti». Охранник цепко оглядел нас, но ничего не сказал. Мы очутились на темном чердаке. Здесь стояли вперемешку столы, стулья и старинные шкафы, прикрытые пыльными простынями.
По широкой деревянной лестнице мы поднимались на крышу. Толстяк пыхтел впереди, в нескольких сантиметрах над головой. Тело мое приобрело необычайную легкость, казалось, еще чуть-чуть, и я взлечу. Проклятая трава, видать, подействовала. Приходилось изо всех сил сосредоточиваться на спине толстяка, на его черной футболке с мокрым от пота пятном посередине.
На крыше было холоднее. Я обрадовался, что не сдал куртку в гардероб; остальные же пришли как есть и, кажется, не обращали на холод никакого внимания. Ступали по плоской, в кусках разбитого шифера, крыше и ежились под порывами колючего ветра. Где-то справа визжала автомобильная сирена; по черному небу к зениту карабкались пепельно-серые тучи. Справа виднелся краешек Ледяной Башни.
Было скользко: толстяк порой терял равновесие и цеплялся за мой рукав, чтобы не упасть.
Народ расположился плотно, в несколько рядов: мы успели втиснуться в передний, аккурат между милиционером и бензопильщиком. Кто-то прихватил фонарики, и в наступившей тишине все следили за желтыми кругляшами, которые стремительно носились по крыше. Большая часть кругляшей задерживалась на поломанной телевизионной антенне, которая торчала из крыши, будто крест. С перекладины «креста» свисали изолированные провода. На самой антенне я увидел связанного по рукам и ногам пушистого зверька. Сначала подумал, что это большой кот, но потом в лучах фонариков мелькнули умные, испуганные глаза и вытянутая морда; черный с проседью мех и длинный, веревкой, хвост. Я вздрогнул, а к горлу подступила желчь.
Обезьяна.
Крохотные, как у человека, темные ладошки мартышки были крепко привязаны к перекладине. На шерсти темнели красные пятна. Наверное, кровь. Зверек щурил глаза на свет и слабо дергался. Похоже, обезьяна висела здесь давно.
— Идет… — шепнул кто-то справа и тут же замолчал.
Зашуршал битый шифер; кто-то тяжело шагал к нам, светлые кругляши суетливо заметались по крыше и высветили мужчину в золотистом костюме и ритуальной африканской маске. Он бухал тяжелыми башмаками по крыше; шел с другого ее края.
— Шеф, — пискнул Прокуроров и сжал мой рукав; впрочем, почти сразу отпустил.
Загадочный шеф был крупным мужиком, бывшим борцом, пожалуй. Маска его, желтая с ореховым, в тон костюму; ее покрывали рубиновые и васильковые узоры. На переносице линии сходились и опять уходили в стороны, образуя замысловатые узоры на щеках и скулах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115