Но не доверяю людям, Кирюха, не доверяю! Не хватило бы мне духу смотреть, как из ребенка-ангелочка зверь вырастает, нет, не получилось бы. Проблема в том, что люди созданы по Божьему подобию, а Бог отвернулся от нас. Вот и пошел я поэтому в «РОБОТА.НЕТ», вот и взял поэтому…
— Ядзбпсурнсп…
Я нажал на «паузу».
— Громов, твою мать, ты слышал?
Леша трезвел на глазах. Он собрался, как перед прыжком с трамплина, и кивнул мне:
— Записалось что-то. Перемотай назад, и давай послушаем.
Я послушно перемотал.
— Яша дзот бра петух супчик рот армянин слоник пост яд.
— Чего? Какой еще армянин? А ну сложи первые буквы слов, а то у меня мысли заплетаются!
— Ядбпср… язык сломать можно! Еще хуже, чем в прошлый раз.
— А что, кстати, в прошлый раз было?
— Яна… с зимой что-то связанное… дальше не помню.
Громов-старший заскрежетал зубами:
— Блин, чую, опять код какой-то… ладно, думаю, потом мы это расшифруем, успеем. Он свою первую фразу месяца два говорил без передыху — и с этой примерно то же будет. Давай, Кирюха, за нас!
Мы чокнулись и продолжили увлекательное, пропитанное этиловым спиртом путешествие в большой, величественный ноль.
Утром я проснулся от головной боли и собственного кашля. Проснулся, как ни странно, в своей постели. Смутно помнил, что попрощался с Громовым часа в три ночи. Вспомнилось также, что робот говорил еще что-то, вспомнилось, как мы с Лешкой бегали, роняя мебель, по комнатам, искали ручку, а когда нашли ее, забыли Колину фразу, плюнули и пошли пить дальше.
Ближе к трем Громов сознался, что когда-то у него была семья, рассказал, что с семьей приключилось (наврал с три короба, наверное), а я поведал ему, почему развелся с Машенькой Карповой. Рассказывал, не стесняясь слез. Потом мы обнялись и орали песню — какую, точно не помню. Что-то про холода, низкое серое небо и этап, который бредет в Тверь; про парнишку, который поймал воробьишку, но не съел его немедля, а закопал в землю. А через неделю воробья выкопала его возлюбленная, которая шла с женским этапом, и съела. А потом мальчишка умер сам, и, следуя завещанию, накарябанному кровью на полосатой робе, друзья-зэки закопали его. А через неделю…
Потом я пошел домой.
И вот сейчас лежу в постели. Болит голова — ох, зря мы коньяк с шампанским мешали! — и кашляю без перерыва, потому что зарождающаяся болезнь нещадно дерет горло.
— Заболел, блин, — прохрипел я искусственной елке, — зачем было на балкон выходить в одной куртке?
Елка ничего не ответила. Красные и желтые фонарики уныло свисали с нее, пыльные шарики лениво качались на облезлых еловых лапах. «Дождик» уродливыми космами спускался к полу.
Я сполз с кровати и попытался попасть ногами в тапочки — попадалось плохо, потому что сволочные ноги дрожали.
— А ведь Громов наверняка не заболел, — разозлился я, — точно, жив-здоров, хоть и был на морозе в одной рубашке. С него как с гуся вода!
Тут я вспомнил о курице, которой меня снабдил Игорек. Тупая птица до сих пор морозится в холодильнике. Вчера я ее так и не приготовил. Не приготовил потому, что ни разу с курицей кулинарных отношений не имел; готовкой занималась жена, а до жены, помнится, мать. Поначалу я надеялся, что курицу приготовит Игорева суженая, когда они семьей будут праздновать Новый год у меня, но увы. Без Маши я никому не нужен, даже семье лучшего друга. И никто теперь не запечет для меня в духовке проклятую птицу.
— Надо было курицу вчера к Громову оттаранить, — пробормотал я, идя вдоль стенки, чтобы не упасть, — он кулинар знатный, чего-нибудь сварганил бы, а впрочем, и ладно, что не оттаранил, все равно мы пьяные были, а в алкогольном состоянии еду не распробовать, спирт на вкусовые анализаторы пагубно влияет.
Разговор сам с собой и убедительные аргументы успокоили меня, к тому же мне удалось наконец добраться до кухни. Здесь я заварил чашку крепчайшего чая и залпом выпил его, закусывая лимоном (кроме лимона, соевого соуса, курицы и полпакета молока, в холодильнике ничего не было). Горлу чуть полегчало. Пока пил чай, глядел в окно, на котором таяли, стекая к раме, морозные узоры. На улице было тихо и пока бело, хотя температура держалась около нуля. К полудню снег подтает основательно и от новогодней белизны не останется и следа. Зато наружу полезет всякое дерьмо. Оно всегда лезет наружу первым.
Вздохнув, я повернулся к холодильнику и достал из него открытый пакет молока. Понюхал. Сделал глоток — молоко скисло, причем давно. Подумаешь!
Пока пил, глядел на то, что лежало на холодильнике.
Вот что там было: старый радиоприемник, хрустальная ваза, на дне которой валялись конфетные фантики без конфет, кусочек черствого печенья, ручка без стержня, засаленная колода игральных карт и блокнот. Блокнот был старый, замусоленный; края обложки истрепались и разлохматились. Я взял блокнот. Пролистал. Между страниц нашел выцветший листок с номером телефона. Номер был незнакомый.
Я повертел листок в руках. Вспомнил давний-давний вечер, промозглую осень, панельную девятиэтажку в темных полосах от дождя и ее — раскрашенную в угольно-черный макияж несчастную девчонку, а по совместительству — подстилку всего класса.
Лена. Девушка, которая осталась инвалидом на всю жизнь.
Я вернулся в прихожую, уселся на табурет, а телефонный аппарат поставил на колени. Глядя в бумажку, набрал номер. В трубке раздались длинные гудки. Один. Другой. Может, Лена там уже не живет? Третий. Все, хватит. Новый Год, люди отдыхают. Четвертый. Пора вешать трубку. Пятый. Последний раз, и все! Ше…
— Алло!
— Алло… можно Лену? Она ведь… здесь живет?
— Живет… это я.
Голос у нее изменился;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115