- Но зато, - продолжала она с гордостью, - пари вы все-таки проиграли.
- Какое пари? - с удивлением спросил Морис. - Ах да, вспомнил. Я, конечно, заплачу. В любую минуту можешь получить свою водку и сигареты. Но я плачу только как истый джентльмен. Прав, разумеется, я.
- То есть как? - возмутилась Симона. - Вы ведь говорили, что дядя Проспер никогда в жизни не пожертвует своим гаражом.
- А разве он им пожертвовал? - удивился Морис. - Ты получила его согласие? - Все широкое умное лицо Мориса смеялось.
Симона рассердилась.
- Кто вам вообще сказал, - наивно напустилась она на него, - что это сделала именно я?
Морис расхохотался громко, добродушно.
- Ах ты мой повинный ангелочек, - сказал он, - да так по-ребячески все это устроить никто, кроме тебя, во всем мире не сумел бы. Ведь есть другие, гораздо более незаметные способы. Ну хотя бы сахару в бензин подсыпать; на какое-то время это дает эффект. Но мне непонятно, зачем ты ото сделала, если теперь отпираешься? Все это только в одном случае имеет смысл - если это сигнал. Не думала же ты в самом деле остановить немецкие танки тем, что уничтожишь бензин мосье Планшара?
Симона молча, задумчиво слушала его.
- Я поступила неправильно, Морис? - спросила она робко, по-детски.
Морис искоса поглядел на нее. Она сидела слегка напряженно, скромно, как примерная ученица, которая старается сделать все как следует. Морис был обезоружен. В его голосе послышались теплые нотки.
- Неправильно, детка? - переспросил он. - Нет, этого сказать нельзя. Но польза невелика, а опасность огромна.
Впервые Морис разговаривал с пей сердечно, как настоящий друг. Симона была счастлива. Ей даже не мешало, что он обращался с ней как с ребенком. Она верила в его опыт, в его суждение. И если даже он не одобрял ее поступок, то понимал ее лучше всех других. Теперь, когда она знала, что судьба ее ему не безразлична, она почувствовала себя вне опасности.
- И вы действительно думаете, - спросила она, помолчав, - что все, даже немцы, знают, что это сделала я?
- Конечно, - ответил Морис.
- Но если, - продолжала Симона, - немцы установили, что это произошло до их прихода, значит, все в порядке, верно? Вы ведь сами так сказали?
- Этого я не говорил, Симона, - ответил Морис. - Во-первых, боши, если им понадобится, могут в любой момент вытащить эту историю на свет божий. А во-вторых, главная опасность вовсе не в бошах.
Симона удивленно посмотрела на него.
- О, святая простота, - потешался Морис. - Разве ты не понимаешь, что этот поджог бесит наших фашистов гораздо больше, чем бошей? Наши фашисты, маркиз и твой дядюшка, никогда не простят тебе, что ты подложила им такую свинью. Уж будь на этот счет покойна. Для чего, скажи на милость, впустили они бошей в страну? Для того, чтобы беспощадно расправиться наконец с теми, кого они называют подрывателями основ. И вдруг являешься ты и портишь им всю обедню. Думаешь, в их глазах это патриотизм? Нет, бунт. Тем более что это сделала ты, дочь Пьера Планшара. Тут пахнет коммуной, пахнет революцией. Только теперь, моя милая, и начинается война. Отныне твоя жизнь на вилле Монрепо райским блаженством не будет.
За его легким, насмешливым тоном Симона чувствовала жестокую правду. Она вспомнила мадам, как та сидела в ярком свете одна, черная, попыхивая сигаретой, и мороз пробежал у нее по спине. В глубине души Симона понимала, что Морис прав, только теперь война начинается. Но она не желала признать, что ото так. В Морисе говорит чистейшее предубеждение, его ненависть, он всегда был несправедлив к дяде Просперу.
- Это неправда, - горячо запротестовала она. - Вы всегда точили зубы на дядю Проспера, помните, это заметил даже старик Жорж. Я никогда не поверю, чтобы дядя Проспер мне что-нибудь сделал.
Морис, улыбаясь, лишь посмотрел на нее.
- Рад за вас, если вы так думаете, мадемуазель. - Он пожал плечами.
Симона вдруг переменила тон.
- А если бы они захотели со мной что-нибудь сделать, - спросила она доверчиво, - вы помогли бы мне, Морис?
- Странный вопрос, - ответил Морис. - Чем может тебе помочь какой-то шофер, если против тебя ополчится вся германская военная машина?
- Вы же сказали, - тихо возразила Симона, - что это не обязательно должны быть немцы.
- Ну, если так, - сказал Морис и усмехнулся. - Смотри-ка, ты совсем не так глупа, как кажешься. Конечно, мы тебе поможем. - Морис сказал это очень просто, но слова его прозвучали убедительно. - Мы все солидарны с тобой.
- Спасибо, Морис, - сказала Симона. Она почувствовала большое облегчение.
- А теперь тебе пора идти, - сказал он.
- Почему пора? - спросила она: было еще рано. Уж не хочет ли он от нее избавиться?
- Ты разве не знаешь? - ответил он. - Ведь теперь у нас время передвинуто на час вперед. Немцы, как пришли, ввели свое время. Ночь наступает у нас часом раньше.
У Симоны сжалось сердце. И время теперь в Сен-Мартене немецкое.
Она простилась с Морисом. Когда она, возвращаясь домой, шла со своим велосипедом по городу, она еще явственней чувствовала, что все глядят ей вслед и шушукаются за ее спиной. Но это уже не доставляло ей удовольствия, а смущало и было противно.
Симона поехала домой, радуясь, что Морис теперь ее друг. Но с ним нелегко. С какой злостью и презрением говорил он о дяде Проспере. Он не прав. Не может быть, чтобы он был прав.
Войдя в дом, она увидела шляпу дяди Проспера на обычном месте. Значит, он вернулся. Сейчас, сию минуту она убедится, она воочию убедится, что Морис к нему несправедлив. Но она услышала, что дядя Проспер разговаривает с мадам, а ей не хотелось встретиться с ним в присутствии мадам, она хотела сначала поговорить с ним с глазу на глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82