Симона вдруг покраснела до ушей и с независимым видом пошла через двор к колонке.
Она стала у колонки, трое мужчин с легким удивлением, но довольно равнодушно посмотрели на нее. Было нестерпимо жарко. После всех перенесенных волнений Симона чувствовала себя опустошенной и уставшей. Она вдруг испугалась той смелости, с которой сегодня не раз и не два нарушила жизненные правила виллы Монрепо. По собственному почину пошла в город. Вопреки прямому указанию мадам, запретившей ей носить темно-зеленые брюки, надела их. Бесцеремонно вмешалась в дела супрефектуры. Что скажет мадам, что скажет дядя, когда они узнают об этом?
Подходили покупатели и спрашивали бензин. Много покупателей, больше, чем обычно. Очевидно, уже пошли слухи, что мост и дороги расчищены.
Кто-то лениво вышел из сумеречной глубины гаража. У Симоны дрогнуло сердце: Морис. Он здесь, он остался, она была к нему несправедлива.
Морис подошел к тем троим. Он сделал вид, что только теперь заметил ее.
- О ля-ля, мадемуазель племянница, - сказал он пронзительным голосом, подбоченился и ухмыльнулся. - Мадемуазель племянница надели свои сверхмодные брюки и опять вышли на промысел.
Он подсел к сидевшим на скамье, зевнул, закурил.
- Приходится вот сидеть и ждать бошей, - сказал он. - Эти-то, - и он едва заметным кивком головы презрительно показал на Симону, - по крайней мере знают, чего ждут. Они последовательны, эти господа, надо отдать им справедливость. Они свое возьмут. На площади Грамон беженцы умирают от голода, потому что не на чем увезти их отсюда, а там, наверху, господин маркиз и господин предприниматель договариваются насчет перевозки вин. Дела прежде всего. Мир охвачен пожаром, а им все нипочем. Они на этом огне варят себе свое хлебово.
Симона стояла у колонки. В словах Мориса была, конечно, крупица правды. Но и сколько же в них яду. Как он все искажает и преувеличивает. Дяде Просперу было бы, наверно, куда приятнее, если бы мир не был охвачен пожаром и все шло бы своим размеренным порядком, как до сих пор. Дядя Проспер, наверно, с удовольствием отказался бы от того, что Морис называет "его хлебовом", и предпочел бы, например, не расставаться со своей мадам Мимрель. Дядя Проспер добрый, он с радостью помог бы беженцам. Но он боготворит свое предприятие, он предан ему душой, ведь оно его детище. А то, что Морис причисляет ее, Симону, к людям, которые не прочь нажиться на общем горе, это и глупо и подло.
Тем временем компания на скамейке принялась судачить про шефа. Они видели, как мадам Мимрель пришла и ушла, они сделали свои выводы. Да, да, - говорили они, - у богатых свои заботы. Бедняге мосье Планшару пришлось выбирать, ехать ли ему со своей душенькой или оставаться здесь и собирать барыши да охранять свои машины.
- Когда им приходится выбирать между похотью и корыстью, - философски изрек упаковщик Жорж, - корысть всегда берет верх.
Потом стали распространяться насчет маркиза. Денег у него, как у собаки блох, - так, казалось бы, чего человек хлопочет. Так нет, видите ли, англичане и американцы дороже платят за его вина, чем боши, и поэтому он, при всей его спеси, спускается из своего замка к какому-то купчишке Планшару и клянчит у него машины.
- Бьюсь об заклад на бутылку перно и десять пачек голуа, - заявил Морис, - что когда придут боши, маркиза с ними водой не разольешь.
Старый Жанно, судебный пристав, прослуживший много лет в супрефектуре, научился у своего шефа терпимости.
- Ни с того ни с сего, здорово живешь, предположить, что господин маркиз способен на такое предательство, - сказал он, - это ты уж хватил через край. Он, может, немножко и фашист, отрицать этого нельзя.
- Немножко фашист, - поднял его на смех Морис. - Девушка была немножко беременна. Ну, так как, Жанно, - настаивал он, - заключаем пари?
- Я не игрок, - с достоинством отвечал пристав.
Старик Ришар повернулся к Морису.
- Удивляюсь тебе, право, - сказал он. - Почему ты до сих пор торчишь здесь? Я бы на твоем месте, с этакой вывеской, с твоей стопроцентной годностью к военной службе, не стал бы дожидаться немцев.
Симона вся насторожилась: что ответит Морис.
Он зевнул, пожалуй, немного искусственно.
- О господи, - сказал он, - неужели у бошей не будет другого дела, как только разглядывать всех мужчин от девятнадцати до пятидесяти пяти лет, кто в каком костюме ходит. А здесь, в Сен-Мартене, мне легче доказать, что я штатский.
- У бошей разговор короткий, - стоял на своем старик, - кто попадет им в лапы, того они безо всяких отправляют в свою Бошию.
- Слухи все, - презрительно отрезал Морис, - вздор.
Симоне показалось, будто Морис хорошо знал, что слухи эти вовсе не такой уж вздор и что он серьезно рискует, оставаясь в городе. Почему же тогда он остается? Вероятнее всего, потому, что он невозможный гордец и бог знает что о себе мнит. Он не выносит и намека на трусость, самого отдаленного намека. Но он не подчеркивает своего мужества, а прячет его за грубостью и несуразными разговорами, и это все-таки очень хорошо.
Из конторы по солнцепеку шел дядя Проспер с каким-то господином. Господин был невысокого, пожалуй даже маленького роста, держался он необычайно прямо, цвет лица у него был изжелта-смуглый, волосы черные, глаза карие, жесткие, быстрые, нос крючком. На нем был костюм для верховой езды; идя по двору, он слегка похлопывал себя стеком по сапогам. Симона никогда так близко не видела маркиза; с чувством неприязни, испытующе смотрела она на него, и чем ближе он подходил, тем сильнее вскипала в ней ненависть. "Немножко фашист". Ее огорчало, что дядя Проспер связывается с таким человеком.
Сидевшие на скамье глядели на подходивших господ со спокойным, враждебным любопытством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82