Доктор Рэнсом убрал с лампы накаливания поднос с воском. Вскипятив в металлическом ведерке немного воды, он промыл язву и вычистил ее хлопковым тампоном.
Джим покорно ждал окончания процедуры. Единственным по-настоящему близким человеком в Лунхуа он считал доктора Рэнсома, хотя прекрасно отдавал себе отчет в том, что доктору в нем очень многое не нравится. Он обижался на Джима за то, что тот понял про войну одну истину и не скрывал своей догадки: что люди всегда готовы приспособиться к войне и делают это едва ли не с радостью. Иногда ему казалось, что даже латынью Джим увлекается не просто так. Брат у него был тренером по спортивным играм в английской школе-интернате (в одном из тех исправительных заведений, столь схожих по сути с Лунхуа, к которым, судя по всему, Джима готовили в недалеком будущем), а сам он работал в протестантской миссии в Центральном Китае. Доктор Рэнсом чем-то смахивал на школьного организатора внеклассных мероприятий — вроде капитана команды по регби, — хотя порой Джим задавался вопросом, а насколько естественна для него эта манера поведения. Он уже давно заметил, что доктор, при желании, может вести себя совершенно неподобающим образом.
— Ну, Джим, надеюсь, с домашней работой ты справился успешно…
Доктор Рэнсом открыл учебник латинского языка. Снаружи у входов в бараки и общежития собирались заключенные, и доктора это явно отвлекало, но он, тем не менее, постарался сосредоточиться на тексте. На плац-параде толкались уже сотни мужчин и женщин, многие были с детьми. Он начал спрашивать Джима, а тот под столом потихоньку полировал туфли.
— «Их любили»?…
— «Amabantur».
— «Меня будут любить»?…
— «Amabor».
— «Тебя еще будут любить»?…
— «Amatus eris».
— Все правильно — я отмечу тебе отрывок для перевода с листа. С лексикой тебе поможет миссис Винсент. Она не будет против, если ты время от времени станешь задавать ей вопросы?
— Уже нет.
Джим доложил о происшедшей с ней в последнее время перемене. Должно быть, подумал он про себя, доктор Рэнсом оказал ей какую-то особую услугу — по женской части.
— Вот и славно. Люди должны помогать друг другу. Вот с тригонометрией от нее, наверное, будет не слишком много толку.
— Очень мне нужна ее помощь! — Джиму нравилась тригонометрия. В отличие от латыни или алгебры эта отрасль геометрии была теснейшим образом связана с самым близким его сердцу предметом — с военной авиацией. — Доктор Рэнсом, американские бомбардировщики, которые шли следом за «мустангами», летели со скоростью 320 миль в час, — я посчитал по ударам сердца, сколько времени их теням нужно, чтобы пересечь лагерь. Если они хотят попасть в аэродром Лунхуа, им приходится сбрасывать бомбы примерно в тысяче ярдов отсюда.
— Джим, ты — дитя войны. Мне кажется, японские зенитчики тоже должны об этом догадываться.
Джим откинулся на спинку стула и задумался.
— Да нет, вряд ли.
— В любом случае мы ведь не станем им об этом докладывать, правда? Это будет нечестно по отношению к американским летчикам. Японцы и так слишком часто их сшибают.
— Но сшибают они их уже над аэродромом, — пояснил Джим. — Когда самолет уже успел сбросить бомбы. Если они хотят, чтобы взлетно-посадочная полоса осталась в целости и сохранности, они должны сбивать их за тысячу с лишним ярдов от аэродрома.
Джим вдруг представил себе открывшиеся перспективы во всем их возможном масштабе — если применить эту новую тактику на японских базах по всему Тихому океану, война может снова обернуться против американцев и лагерь Лунхуа будет спасен. Он забарабанил пальцами по столу — вот так он когда-то играл на белом рояле в пустом доме на Амхерст-авеню.
— Да-да, конечно… — Доктор Рэнсом наклонился вперед и мягко прижал руки мальчика к столешнице, пытаясь хоть немного его успокоить. Потом погрузил в расплавленный воск еще один кусок ткани. — Может быть, нам лучше оставить тригонометрию; пожалуй, задам-ка я тебе лучше что-нибудь из алгебры. Мы все хотим, чтобы война поскорее закончилась, Джим.
— Конечно, доктор Рэнсом.
— А ты и правда хочешь, чтобы война закончилась, Джим? — Доктор Рэнсом, кажется, довольно часто в этом сомневался. — Многие люди здесь, в лагере, долго не протянут. Ты ведь хочешь снова встретиться с отцом, с мамой?
— Конечно, хочу. Я думаю о них каждый день.
— Это хорошо. А ты помнишь их лица?
— Помню…
Джим терпеть не мог врать доктору Рэнсому, но в каком-то смысле он и не врал, потому что думал о неизвестных мужчине и женщине на фотографии, приколотой к стене у него в углу. Он никогда не говорил доктору, что эти его родители — не настоящие. Джим знал, что об отце и матери никак нельзя забывать, хотя бы для того, чтобы не утратить веры в будущее, вот только их лица уже давно скрыла дымка. Доктору Рэнсому мог не понравиться тот способ, которым он себя обманывал.
— Я рад, что ты о них помнишь, Джим. Они могли за это время сильно измениться.
— Знаю — сейчас все голодают.
— Речь не только о голоде, Джим. Когда война и в самом деле закончится, все здесь будет очень непросто.
— Так значит, нам лучше оставаться в лагере? — Джима такая перспектива вполне устраивала. Слишком многие здесь только и говорили о том, как бы им выбраться из лагеря, не имея при этом никакого представления, что с ними будет потом. — Пока мы здесь, японцы будут за нами присматривать.
— А вот в этом я совсем не уверен, Джим. Мы теперь для них — как кость в горле. Они больше не могут кормить нас, Джим…
Так вот, значит, к чему все это время клонил доктор Рэнсом. Джим почувствовал, как на него навалилось тихое чувство усталости. Нескончаемые часы, потраченные на перевозку бадей с нечистотами, на посадку и полив рассады в больничном огородике, на то, чтобы волочь за собой, вдвоем с мистером Макстедом, раздаточную тачку, ушли на то, чтобы хоть как-то поддерживать в лагере жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118