Масштабы американского воздушного налета явно потрясли его до глубины души. Челюсти у него были плотно сжаты, а на губах выступили несколько капелек слюны. Щетинки вокруг губ мелко дрожали, как усики антенн, принимающих срочное штормовое предупреждение. Ему нужно было как-то вогнать себя в приступ ярости, но блестящие носки туфель мальчика не давали ему сосредоточиться. Как и все японские солдаты, сержант носил разваливающиеся на ходу башмаки, из которых торчали большие пальцы — как из перчаток опереточного нищего.
— Мальчик…
Он остановился перед Джимом и стукнул его по голове свернутым в трубку списком заключенных, выбив из волос облачко белой цементной пыли. От рядового Кимуры он знал, что, какая бы в лагере ни велась запрещенная деятельность, Джим непременно был в ней замешан, но поймать его за руку никак не мог. Он помахал рукой, чтобы разогнать пыль, и с видимым усилием вытолкнул те единственные два связанных между собой английских слова, которым научили его несколько лет жизни в лагере Лунхуа:
— Трудный мальчик. …
Джим, завороженный капельками слюны на губах сержанта Нагаты, ждал, что он станет делать дальше. Может быть, ему доставит удовольствие свеженький, из первых рук, рассказ очевидца о воздушном налете?
Но сержант прошел в мужскую палату и стал по-японски кричать на обоих врачей. Он пристально смотрел на умирающих, к которым раньше не проявлял ни малейшего интереса, и до Джима вдруг дошло, что доктор Рэнсом наверняка прячет раненого американского летчика. Джим захлебнулся от восторга, ему захотелось дотронуться до пилота, прежде чем японцы его убьют, ощупать шлем и летный костюм, пройтись пальцами по запыленным и запачканным маслом очкам.
— Джим!… Очнись!…
Миссис Филипс, одна из вдов-миссионерок, поймала его за рукав: он качнулся вперед, едва не потеряв сознание при виде невероятной, похожей на архангела фигуры, падшей с небес на рисовые делянки возле лагеря. Джим снова встал по стойке смирно, старательно изображая голодный обморок и пытаясь не встретиться глазами с подозрительным взглядом японского солдата у двери в амбулаторию. Он стал дожидаться окончания поверки, прикидывая, сколько всего может оказаться на теле мертвого американского летчика. Рано или поздно одного из американцев наверняка собьют прямо над лагерем Лунхуа. Джим начал прикидывать, в котором из разрушенных зданий будет удобнее всего спрятать тело. Если таскать понемножку, то за обмундирование и снаряжение с Бейси можно будет целый месяц получать добавочные картофелины, а может быть, даже и теплое пальто на зиму. А картошки хватит и на доктора Рэнсома, которому Джим твердо решил не дать умереть.
Он качнулся на пятках и стал слушать, как в женской палате плачет старуха. За окном стояла пагода Лунхуа. Теперь зенитная вышка представлялась ему в совершенно ином свете.
Потом Джим еще целый час простоял по стойке смирно рядом с миссионерками, под пристальным взглядом часового. Доктора Рэнсома и доктора Боуэна сержант Нагата увел к коменданту, должно быть, на допрос. По притихшему лагерю расхаживали охранники со списками в руках, проводя повторную перекличку. Война должна была вот-вот закончиться, но японцам по-прежнему было страшно необходимо знать точное число взятых ими пленных.
Джим закрыл глаза, чтобы немного успокоиться, но часовой тут же рявкнул на него, заподозрив, что Джим затеял какую-то странную игру, которую сержант Нагата не одобрит. Джима распирало изнутри воспоминание о воздушном налете. «Мустанги» по-прежнему мелькали над лагерем, заходя на зенитную вышку. Он представил себя за штурвалом одного из истребителей и как он падает на землю после того, как самолет взорвался, как снова поднимается в небо одним из молоденьких летчиков-камикадзе, которые кричат «Да здравствует император!», прежде чем отправить свой «Зеро» в пике на стоящий у берегов Окинавы американский авианосец. Когда-нибудь Джим станет раненым пилотом и рухнет с неба между погребальными курганами и ведущей шквальный огонь пагодой. Куски его летного костюма и парашюта, а может быть, даже и куски его тела разлетятся по рисовым делянкам, чтобы досыта накормить заключенных за колючей проволокой и умирающих от голода под воротами лагеря китайцев…
— Джим!… — зашипела миссис Филипс. — Повторяй свою латынь…
Стараясь не моргать, чтобы лишний раз позлить японца-часового, Джим принялся смотреть за окно, где царил ослепительный солнечный свет. Казалось, молчаливый пейзаж весь охвачен языками невидимого пламени, тем самым гало, которое осталось от горящего тела американского летчика. Этот свет лег на колючую проволоку лагерной ограды и на пыльные листья дикого сахарного тростника, выбелил крылья сбитых самолетов и кости крестьян в погребальных курганах. Джим уже мечтал о следующем налете, грезил об ослепительной, отчаянной вспышке света, задыхаясь от жажды, которую доктор Рэнсом смог в нем разглядеть, но никогда не сможет утолить.
25
Кладбищенский огород
Когда поверка закончилась, Джим присел отдохнуть на ступеньках больничного крыльца. Доктор Рэнсом и доктор Боуэн вернулись от коменданта и тут же заперлись со всеми четырьмя сестрами в амбулатории. Доктор Рэнсом был весь на нервах, совсем как японцы. Старый шрам у него под глазом налился кровью. Может быть, он взялся возражать против дальнейшего уменьшения пайка и сержант Нагата ударил его по лицу?
Сунув руки в карманы, Джим медленно побрел по шлаковой дорожке, огибающей лагерную больничку. Он окинул взглядом грядки с помидорами и фасолью и дынную бахчу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118