Взяв в руки барабан, он вынул из него пружину, которая, вопреки законам механики, оставалась недвижимой, словно связанная какой-то неведомой силой. Как ни старался старик растянуть ее руками, она не поддалась его усилиям. Выйдя из себя, он с ожесточением швырнул пружину через люк прямо в Рону.Жеранда, испуганная, безмолвная, не могла двинуться с места. Она хотела подойти к отцу, но вдруг комната закачалась у нее перед глазами, и она чуть не упала, когда услышала вдруг нежный голос, говоривший ей:— Жеранда, дорогая Жеранда! Ведь вы можете заболеть от холода и тревоги. Вернитесь, прошу вас, в вашу комнату!— Обер! — прошептала молодая девушка. — Это вы, вы?— Разве я мог не беспокоиться о вас? — ответил Обер.От этих ласковых слов девушка почувствовала прилив бодрости. Она оперлась на руку молодого подмастерья.— Мой отец очень болен, — сказала она. — Вы один можете облегчить его страдания. Он поражен тем, что его часы перестали ходить. Помогите ему их исправить, и он будет снова здоров. Скажите, Обер, ведь не может же быть, чтобы его жизнь действительно была связана с ходом сделанных им часов?Обер ничего не ответил.— Но ведь в таком случае его ремесло проклято небом! — проговорила, дрожа всем телом, Жеранда.— Я ничего не знаю, Жеранда, — сказал молодой человек, стараясь согреть ее маленькие ручки в своих. — Идите в вашу комнату и согрейтесь скорее. Вам необходим отдых.Жеранда медленно пошла к себе, но не могла сомкнуть глаз до самого утра, тогда как и мэтр Захариус простоял всю ночь у открытого люка, вглядываясь в волны протекавшей у его ног Роны. Глава вторая. ТОРЖЕСТВО НАУКИ Добросовестное отношение к своему делу женевских фабрикантов вошло в поговорку. Они честны и строги до мелочей. Поэтому вполне понятно, что должен был испытывать мэтр Захариус, когда ему стали со всех сторон возвращать сделанные им часы.Часы эти все остановились вдруг и без всякой видимой причины. Все в них было в полной исправности, кроме пружин, которые почему-то потеряли всякую упругость. Старик пробовал их заменять другими, но напрасно, — они оставались мертвыми. Все это возбудило весьма невыгодные толки о мэтре Захариусе. Его удивительные изобретения в часовом мастерстве навлекали на него и раньше подозрения в колдовстве; теперь же подозрения уступили место прочному убеждению. Бедная Жеранда, до которой уже дошли тревожные слухи, стала все более и более бояться за своего отца.Однако, после только что описанной тревожной ночи, мэтр Захариус принялся за работу с каким-то новым приливом энергии. С первыми лучами солнца к нему вернулась надежда, и когда Обер вошел утром в его мастерскую, старик ласково с ним поздоровался.— Мне лучше, — сказал он. — Вчера у меня делалось что-то непонятное с головой, но сегодня солнце, разогнав тучи, вылечило и мою голову.— Я тоже ненавистник ночи, хозяин! — ответил Обер.— И ты прав, Обер! Когда ты станешь великим мастером, ты поймешь, что день тебе необходим также, как пища. Всякий выдающийся человек должен возбуждать зависть других.— Вот и опять вас обуяла спесь!— Спесь! Уничтожь сначала все мое прошлое, умали настоящее и рассей будущее, тогда и говори так… Ты не можешь понять, бедный юноша, каких чудес достигло мое искусство. Ты, очевидно, сам лишь инструмент в моих руках!— Однако вы меня не раз хвалили за умение прилаживать наитончайшие части ваших часов!— Да, нечего и говорить, Обер, ты прекрасный работник, и я тебя очень люблю; но когда ты работаешь, тебе часы кажутся лишь кусками золота, серебра, меди, ты не чувствуешь в них той жизни, какую ощущаю в них я. И ты бы не умер, если бы твои произведения перестали жить.Сказав это, мэтр Захариус задумался.— Как я счастлив видеть, дорогой учитель, — — сказал Обер, — что вы опять принялись за работу. Я уверен, что эти хрустальные часы будут вами окончены ко дню нашего цехового празднества.— Конечно, Обер! — вскричал старый часовщик. — И это будет для меня настоящее торжество. Благодаря изобретению Луи Бергема я с помощью алмаза смогу вырезать и отполировать этот хрусталь, крепкий, как камень.В руках у мэтра Захариуса находились в это время мельчайшие части часов, удивительно тонкой работы, сделанные из такого же хрусталя, как и сами часы.— Какое прекрасное зрелище должны представлять эти часы, когда сквозь прозрачную крышку можно будет любоваться их ходом, следить за их жизнью, видеть биение их сердца.— Я уверен, — заметил подмастерье, — что они за весь год не отстанут ни на одну минуту.— Еще бы! Ведь я вложил в них лучшую частицу своего бытия, а разве мое собственное сердце может изменить ритм?Обер не решился взглянуть на старика.— Говори со мной откровенно, — продолжал грустно старик. — Не принимал ли ты меня иногда за сумасшедшего? Не кажется ли другим, что я иногда предаюсь безумию? Да, наверное, это так. Я читал это иногда в глазах моей дочери и в твоих глазах. Ах, не быть понятым даже самыми близкими людьми — это ужасно. Но тебе, Обер, я докажу, что я прав! Не качай головой и не удивляйся. В тот день, когда ты меня, наконец, поймешь, ты удостоверишься, что я открыл тайну бытия, тайну связи души с телом.Говоря это, старик имел необычайно торжественный вид. Он был весь воплощением гордости.Действительно, ведь до него часовое мастерство оставалось почти в первобытном состоянии. С того дня, когда Платон за четыреста лет до Рождества Христова изобрел нечто вроде водяных часов, указывающих по ночам время довольно мелодичными звуками, напоминающими флейту, часовое мастерство мало ушло вперед. Внимание обращалось главным образом на внешнюю отделку, и в то время встречались золотые, серебряные и просто медные часы поразительной работы, но показывающие время весьма неудовлетворительно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11