Анри, на которого музыка неизменно оказывала сильное действие, остановился послушать, а затем увлек меня туда, откуда доносились эти голоса. То был пустынный двор какого-то богатого дома. Там мы увидели двух уличных певиц.
Они пели старинную балладу. В их облике и поведении заметна была благопристойность. Одна из них, юная и робкая, была видимо дочерью другой. Ее светлые шелковистые волосы гладко обрамляли загорелый лоб, Длинные рыжеватые ресницы были скромно опущены, а черты являли то поэтическое сочетание женственности и дикой свободы, какое встречается лишь у женщин, ведущих бродячую, полную приключений жизнь. Ее юность, открытая дерзким взорам толпы, вызывала сочувствие; грустно было созерцать это молодое растение, цветущее вдали от родной почвы, не защищенное ни от непогоды, ни от наглости прохожих.
Но что для всякого другого было бы лишь мимолетным впечатлением, способно глубоко взволновать больную душу. Стоя неподвижно рядом со мной, мой друг смотрел на девушку с нежной жалостью. При звуках нехитрой, но трогательной мелодии лицо его выразило волнение, а на глаза навернулись слезы. Он казался всецело во власти того неизъяснимого восторга, какой вызывает в нас пение, исполненное чувства, и в сердце его рождалась благодарность к девушке, доставляющей ему эту недолгую, но живую радость. Так как следствием подобных волнений обычно бывало у него еще более глубокое уныние, я хотел увести его и таким образом положить этому конец. Он не удерживал меня, но сам не уходил. Окончив свою балладу, женщины спели еще одну. Девушка, краснея, подошла к нам за подаянием; затем они ушли, чтобы возобновить пение в другом месте. Мы следовали за ними до самого вечера.
Направляясь домой, Анри долго оставался молчалив и задумчив. «Кто спасет этих женщин? – вырвалось наконец у него. – Кто избавит их от презренного и тяжкого ремесла? Кто даст этой девушке положение, которого она несомненно достойна? Нет, – продолжал он, – эта способность краснеть, этот робкий взгляд и чистый лоб могут принадлежать лишь невинному созданию».
Говоря так, Анри внимательно смотрел на меня, точно желая видеть действие своих слов. Неуверенный в том, какой смысл следовало в них вложить, я молчал «Я, – продолжал он взволнованно, – Я хотел бы дать ей достойное ее положение!… Но она меня отвергнет, а ты не решаешься сказать мне это»
Тут голос его прервался, а на глаза выступили слезы ‹'Анри, – сказал я, – опомнись! Я был далек от того, чтобы так понять тебя. Я верю, что это порядочные женщины, но возможно ли, чтобы мнение света простило тебе подобный брак?…»
Эти слова привели его в ярость и отчаяние. «Мнение света! – вскричал он, побледнев. – Это я-то должен с ним считаться? Почему? Чем я ему обязан?… Мнение света? Я презираю его, я бросаю ему вызов… Я не хочу страдать и гибнуть из-за него, слышишь, Луи?.. Мнение света! Дай бог, чтобы оно оказалось единственною помехой!… Скажи-ка уж лучше правду. Скажи, что даже девушка, которую я подобрал бы на улице, и та чересчур хороша для меня… Скажи, что я обречен жить и умереть одиноким и несчастным, и что даже ты, мой друг, выносишь мне этот приговор…»
Он не в силах был продолжать; речь его прервалась рыданиями.
Так окончился этот разговор; о женщинах больше не упоминалось, и Анри снова впал в мрачное уныние. С этого дня встречи наши стали более редкими, беседы – менее откровенными. Мои слова, а еще более – мое молчание он счел жестокими: увидев, что в моей дружбе к нему я не слеп, он охладел ко мне. Несколько месяцев спустя, не сообщив об этом мне, он посватался к некоей девице, не обладавшей ни красотою, ни богатством. Получив отказ, он привел в порядок свои дела, не делая из этого тайны, но и не посвящая никого в дальнейшие свои намерения, и вскоре мы услышали, что он уехал. О его отъезде ходили различные слухи, но Даже я ничего не знал о судьбе моего друга, пока наконец, после семи лет молчания, я не получил письмо, которое сейчас прочтет мой, читатель и которое побудило меня написать все предшествующие страницы.
«Помнишь ли ты, Луи, бедного горбуна, которого ты любил, утешал и поддерживал? Сейчас он женат, имеет детей и счастлив как… как не был никогда счастлив ни один человек без горба. И вот он тебе пишет. Несчастье ожесточает и ослепляет нас. Когда я уезжал, я ненавидел себя, а тебя разлюбил. Сейчас я со слезами виню себя за то, что не ценил твоей долгой и терпеливой дружбы, и мое сердце не прощает себе этой неблагодарности.
У меня есть подруга, Луи! Счастье, о котором я столько мечтал, я вкушаю во всей полноте. Господь извлек меня из пропасти, куда меня ввергло отчаяние, и возвысил до положения супруга и отца, и это счастье ни в чем не обмануло моих ожиданий. Подле нас подрастают трое детей, один вид которых наполняет мое сердце радостью и заставляет боготворить ту, которая мне их подарила. Скажи вашим девушкам, Луи, чтобы выходили замуж за горбунов. Поверь, что горбун окажется самым преданным, пусть не самым красивым из мужей. Длянего жена есть нечто гораздо большее, чем женщина; она – провидение, которое его спасло; он не полагает себя равным ей; он – ее благодарное создание. Никогда не забудет он, что подарив ему любовь, на которую он не мог притязать, она вернула отверженному небесное блаженство, и всего сердца его недостаточно, чтобы отплатить ей.
Уезжая, я не сообщил тебе своих планов. Дело в том, дорогой друг, что у меня их и не было. Я лишь хотел бежать из краев, где столько выстрадал, и бежать как можно дальше. Вот почему, очутившись в Париже, я охотно принял предложение ехать в Америку для завершения одного крупного дела, и несколько дней спустя уже плыл посреди океана.
1 2 3 4 5 6 7