Но согласитесь сами, что вы могли и без ее ведома нарушить строгие законы благопристойности, а тут еще выступает очевидец с обвинением против вас и приводит в отчаяние мать, которую поразило в самое сердце стечение неблагоприятных для вас обстоятельств. Подумайте об этом, и вам не покажутся странными и неосновательными причины, побудившие меня воззвать к вашему чистосердечию. Поверьте, мне было трудно на это решиться. Подвергать сомнению честность, деликатность и добрые намерения такого достойного человека, как вы, отвечать подозрениями на его оправдания, – это одна из самых тягостных, если не самых мучительных задач, какие ставит перед пастырем его долг.
– Не спорю, – сухо ответил я, – но если вы не знаете, чьи показания предпочесть – мои или той женщины, то я не хочу ни обижаться, ни молчать и расскажу вам все, как было. Но скажу наперед: если у вас и после этого еще останутся какие-нибудь сомнения или подозрения, вы оскорбите меня».
Тут я посвятил пастора во все события минувшей ночи, уже известные тебе, читатель! Я не утаил ни моего горячего желания быть полезным моей незнакомке, ни нежности, зародившейся во мне, ибо, если эти чувства кажутся подозрительными для души развращенной, то для благородной души они служат верным ручательством чистоты сердца и чистоты поступков. Он выслушал меня с вниманием. Порой мне казалось, что лицо его выражало участие и одобрение; в его взгляде я читал мое оправдание, и я уже видел, что он готов пожать мне руку… Вот почему, когда я кончил, а он все еще сидел молча и неподвижно, я в досаде едва не разразился упреками, но он опередил меня.
«Не сердитесь! – сказал он. – Я выслушал ваш рассказ, и у меня уже нет колебаний между вами и той женщиной. Но простите меня, если я, вопреки моему убеждению, все еще медлю выразить вам свое уважение и удовлетворить ваше чувство чести так, как мне этого хочется. Дело в том, что есть еще одно свидетельство – более веское и более внушительное. Одна почтенная особа, принимающая в вас участие, пожелав оправдать вас в моих глазах, так пошатнула мое доверие к вам, что большего не мог бы сделать любой ваш обвинитель…»
Растерявшись, я ждал объяснения, и сердце мое тревожно забилось от гнева, презрения и уязвленного самолюбия.
«Я ничего не скрою от вас, – продолжал он. – Девица С***, кузина г-жи де Люз, моя родственница. Несколько дней тому назад ее родные обратились ко мне за советом, и я одобрил ее брак с человеком, чьи нрав и репутацию я ценю еще выше, чем его богатство и высокое положение в свете… я одобрил ее брак с вами, сударь мой! Ваш крестный отец, которому вы поручили просить ее руки, только что был у меня. Испуганный возможными последствиями слухов, которые вы сейчас опровергли, и зная, что они дошли до меня одновременно с плащом, уличающим вас, он явился ко мне вашим защитником. Он сказал, что вы признались ему в своей шалости и умолял меня о снисхождении; он упрашивал меня замять скандальное дело, которое может вам повредить, и использовать все мое влияние, чтобы отвратить вас от постыдной связи… Теперь поставьте себя на мое место и судите сами, как трудно доискаться истины даже тому, кто горячо желает найти ее, и не обижайтесь, если еще не услышали от меня полного и безоговорочного признания вашей невиновности, которое кажется вам бесспорным и вашим священным правом!»
Терзаемый множеством бурных и противоречивых чувств; возмущенный низостью моего крестного, истолковавшего мои правдивые слова, как гнусное притворство развратителя; исполненный глубокого уважения к моему собеседнику и желания сразу ответить на все его вопросы, я был не в силах справиться со своим волнением и некоторое время молчал. Понемногу я стал успокаиваться, мысленно подыскивая возражения, столь же неопровержимые, сколь удовлетворявшие мою оскорбленную гордость и сознание моей невиновности. Наконец я снова обрел дар речи. «Сударь, – сказал я спокойно, насколько это было возможно в состоянии раздражения, которое я старался подавить, – вы меня совсем не обидели. Если моему родственнику угодно очернить меня, то как я могу ожидать, чтобы вы были доброго мнения обо мне? Но мне будет нетрудно рассеять ваши подозрения и успокоить вашу совесть… да, сударь, я люблю эту девушку… но вы не знаете того, что мой крестный отец не счел нужным вам сообщить… вы не знаете, что из-за этой девушки я навлек на себя его немилость, что ради нее я сбросил ненавистное иго и отказался от наследства; больше того, я отказался от чести породниться с вами и отклонил руку вашей родственницы… Правда, поступая так, я еще был далек от каких бы то ни было намерений относительно вашей юной прихожанки; но теперь, когда она скомпрометирована, и ядовитые толки и досужая болтовня клеймят ее еще и другое, неистребимое долгими годами очарование, ибо, запечатленное в глубине моего сердца, оно навсегда слилось с последними воспоминаниями о моей молодости с тем счастьем, каким я наслаждаюсь и по сию пору.
Все остальное, что я узнал о ней от пастора, не только не задело моих предрассудков, но еще больше обрадовало и прельстило меня. Отец Адель был, как и я, швейцарец. Поступив в молодые годы в английский флот, он дослужился до невысокого, но почетного чина и во время своего пребывания в Англии женился на матери моей Адель. Тут я нашел объяснение тому, что увидел на столе поэму «Времена года», и мне показалось, что интерес, который у нас обычно вызывают иностранки, придал облику Адель еще большую привлекательность. С тех пор я любил приписывать английскому происхождению ослепительный цвет ее лица, задумчивую кротость больших голубых глаз и девственную прелесть чистого лба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17