– Да еще какая, поверьте! Не меньше чем в четверть лье".
Этого я никак не мог понять. Дело было в конце июля, когда окрестные вершины совершенно свободны от снега – а если нет снега, откуда же взяться лавине? Не решаясь однако противоречить, я ограничился тем, что попросил пришедшего рассказать о своем приключении. «Охотно, – сказал он. – В шесть часов мы отправились из харчевни. (Это последнее жилое здание со стороны Валлиса, на пути к монастырю.) Впереди меня двигались путники. Это они пришли сейчас сюда. Двое мужчин и молодая девица. Очень хороша собой, черт возьми, но увы! в чахотке. Они везут ее на зиму в Италию. Один – ее отец, второй – жених, этакий невозмутимый рослый мужлан, расторопный как каменное изваяние. Швейцарцы – они все таковы. Когда мы добрались до лавины…»
Тут я попытался прервать его: «Позвольте, сударь, обычно лавина сама до вас добирается.
– Погодите! Когда мы добрались до лавины, я увидел, что мул барышни погрузился в снег по самое брюхо и ему никак не выбраться, а все из-за проводника. Совершенно не умеет справляться с животными. Тут я подхожу, отстраняю этого болвана, беру мула под уздцы, и видели бы вы, как он у меня пошел!… Но барышня пугается, отец сердится, жених кричит, мул, разумеется, начинает брыкаться, а проводник не дает мне хорошенько отхлестать его. «К черту! – говорю я тогда. – Забирайте вашего мула!» И кидаю ему поводья. Дураку не удается их поймать, я даю ему тумака, мул падает, а барышня скатывается в глубь лавины…
– Но позвольте, – снова прервал я, – обычно лавина сама скатывается на барышню…
– Да погодите же! Оба труса принимаются вопить, проводник ругается, барышня зовет на помощь. Я посылаю их ко всем чертям и, не видя ни собак, ни монахов – спасателей, сам кидаюсь в лавину, прямо к барышне, и с помощью проводника вытаскиваю ее на дорогу» целую и невредимую. Вот как было дело», – закончил наш турист. Тут он закашлялся. «В лавине недолго и простудиться. Доброй ночи, господа! Пойду выпью горячего, да и в постель».
Он вышел, не дав нам времени рассеять его странное заблуждение относительно лавин.
Известно, что лавина – это снежный ком, сорвавшийся с вершины, который обрастает снегом, скатываясь по склонам, и быстро превращается в огромную массу, сокрушающую все на своем пути. Лавина может образоваться всюду, где снег лежит на крутых склонах; но обычно существуют места, где лавины возникают ежегодно, вследствие постоянных благоприятствующих им условий. Путешествуя в Альпах летом, мы легко узнаем такие места. Это – широкие склоны, с которых сметены все деревья и камни, а внизу веками скапливаются и громоздятся друг на друга их обломки, постепенно зарастающие зеленью. В высокогорных долинах, где лето длится недолго, снега, скопившиеся за зиму у подножья таких склонов, не успевают растаять, и местным жителям случается называть лавиной подобные остатки настоящих лавин. Отсюда и ошибка нашего туриста. Оказавшись в этих местах впервые и будучи начинен сведениями из путеводителей, он поспешил убедить себя, что со славою вышел из столкновения с грозным бичом Высоких Альп.
Я попытался бы разубедить его, если б он дал мне на это время, хотя разубедить человека, когда он твердо уверовал в нечто для него лестное – задача трудная и неблагодарная. Когда мой кузен Эрнест дрался на дуэли, мы, его честные секунданты и заботливые родственники, зарядили пистолеты порохом. Противник прицелился, Эрнест выстрелил в воздух. Все мы отправились завтракать, и честь была спасена. Однако, рассказывая об этом, кузен Эрнест уверяет, будто пуля пролетела над самым его ухом. Он изображает, как она просвистела; тетушка Сара дрожит, дрожат и все гости, а мы… мы. честные секунданты и заботливые родственники, вынуждены дрожать вместе с гостями и тетушкой. Неужели стали бы мы дрожать, если бы разубедить кузена не было делом трудным и неблагодарным?
Едва турист покинул нас, как в залу вошли двое; как я предположил, это были отец и жених. Они сели за стол и видимо приготовились сытно поужинать. Их аппетит шокировал меня, их спокойствие меня покоробило. Старший из них показался мне чересчур невозмутимым для отца, чья дочь, к тому же больная, провела полчаса в снегу, а что касается жениха, то каждый кусок, который он отправлял себе в рот, возмущал меня как оскорбление, наносимое страждущей красоте. Помню даже, что по примеру туриста я сделал из этого зрелища выводы, весьма неблагоприятные для чувствительности швейцарцев.
Пока я был занят этими умозаключениями, в залу вошел слуга с чайным подносом, а вслед за ним и сама барышня. Это была именно она, ибо отец встал и поцеловал ее в лоб, выразив радость по поводу того, что она гак быстро оправилась, а неотесанный жених, вместо того, чтобы придти в экстаз или в прочувствованных выражениях излить свою любовь и нежность, сказал с самым вульгарным спокойствием, продолжая жевать: «Садись, Луиза, и выпей чаю, пока горячий». Нет, то не было страстное «ты» Сен-Пре, обращенное к Юлии ; эта спокойная фамильярность показалась мне кощунственной.
Барышня действительно была очень хороша собой, а опасность, которой она подверглась, наделяла ее в моих глазах еще большей прелестью. Однако я не видел в ней ни стыдливого смущения невесты в обществе Двух мужчин, ни той трогательной меланхолии, какую ожидаешь от девицы хрупкого здоровья. Но особенно озадачило меня то, что вместо печали и уныния, которые я искал на ее лице, было видно, что ее разбирает смех, едва умеряемый нашим присутствием. Смех ее передался сперва жениху, потом отцу, который, не в силах сдерживаться, обратился к нам:
1 2 3 4 5 6