– Пожалуй, нет. Вторую тысячу лет мы ждем встречи с Богом – так долго, что она стала зыбкой и нереальной мечтой, которую грубо разрушит всякий реальный исход. Кто он, этот таинственный невидимка над островом? Бог? Тогда миллионы простых смертных понесут к нему свои сомнения и страхи, горести и неудачи, разбитые сердца и неизлечимые болезни. «Господи! – скажут они. – Помоги нам. Ты же всемогущ!» А что он им ответит, чем поможет им этот бессильный дух? Где его руки, чтобы обнять страждущих, где его силы, чтобы исцелить болящих, где его кровь, чтобы напоить жаждущих, где его тело, чтобы накормить голодных? Вы понимаете, что тогда будет?
– Понимаю, – кивнул Рослов, – это будет конец веры в Бога.
– Ничего вы не поняли! – воскликнул епископ.
Рослов удивленно взглянул на него: перед ним сидел совсем другой человек, и Рослов не знал этого человека – яростного и непримиримого.
– Ничего вы не поняли, – горько повторил он. – Это будет конец всему: конец чистоте, конец нравственности, конец идеалам, конец счастью, конец миру.
Он устало замолчал. И снова перед Рословым сидел худой, измотанный малярией больной, возражать которому нужно было осторожно, не обижая его веры, но умно и толково вскрывая лживость его христианской догматики.
А епископ, воспользовавшись раздумьем Рослова, продолжал страстно и горячо:
– Вы, коммунисты, кичитесь своим неверием в Господа. Зачем? Вы разрушили миф, но оставили его догмы, превратив их в устои своего общества. Мы с вами требуем от человека одного и того же: всемогущих десяти заповедей чистоты человеческой!
– За небольшим исключением, – сказал Рослов. – Мы верим в Человека, а вы – в Бога; мы верим человеку, а вы – мифу о нем; мы верим в силу и справедливость человека, а вы – в силу и справедливость слова Божьего.
– Сила человека? – отмахнулся епископ. – Вы правы, у него есть сила. Сила разрушать и сжигать, грабить и убивать, резать и насиловать. Эту силу вы имеете в виду?
– Нет, – твердо произнес Рослов. – Другую. Силу строить и созидать, мечтать и любить, великую силу жить и бороться за счастье других.
– Чушь, – перебил епископ с такой запальчивостью, что Рослов невольно улыбнулся. – Чему смеетесь? – окончательно рассвирепел Джонсон. – Это мы, христиане, взываем о любви к человеку, это мы, пастыри, зовем его к согласию и миру. А чем отвечают люди? Знаете, сколько было мирных лет в истории человечества? Двести девяносто два года из пяти тысяч! Простая арифметика: четыре тысячи семьсот восемь лет человечество раздирали войны, междоусобицы, побоища и распри!
– В том числе и крестовые походы, – насмешливо подсказал Рослов, но епископ не принял вызова.
– Крестовые походы – одна из самых страшных страниц в истории церкви, – согласился он. – Одна из самых жестоких, кровавых и бессмысленных. Хотя, – со вздохом добавил он, – любая война жестока и бессмысленна.
Он прекращал этот затянувшийся спор, но Рослов, как бывало на философских семинарах в Московском университете, не сложив оружия, рвался в атаку.
– Жестока – согласен. Но бессмысленна не всегда. Собственно говоря, всегда осмысленна. Важно только, какой умысел ею движет. А чтобы его понять, надо знать политику, которую проводят люди, войну развязавшие. Основы этой политики заложены в системе экономических отношений, в государственном и общественном строе. Не было войн, не имевших политических, классовых целей, потому что только политика правящих классов определяет цели войны. И ни к чему говорить, что войны бывают разные – справедливые и несправедливые. Даже на нашем коротком веку мы повидали и те и другие.
– Слова, – упрямо не соглашался епископ. – Нет справедливых войн. Я их не знаю.
Рослов встал, медленно прошелся вдоль белой веранды и вдруг, резко обернувшись, спросил:
– Когда кончается ваш домашний арест?
– Думаю, дня через два.
– Отлично. Через два дня мы закончим спор.
– Мы его никогда не закончим.
– Вы сказали, что не знаете справедливых войн?
– Не знаю.
– Тогда и узнаете.
– Не понимаю как.
– Поедем с вами на остров и проделаем опыт с Фомой Неверующим. Поверите, как и он.
«А вдруг Селеста закапризничает и не откликнется? – опасливо думал Рослов, следя за вспененным следом катера. – Вдруг он не согласится поставить заказанный мною спектакль. А ведь это опыт не для епископа – для меня, для науки. Ведь это я хочу проверить, рождаются ли миражи Селесты нашими биотоками. Опыты ставит он, а не наши ли мысли подсказывают ему темы опытов? Мы, так сказать, и лаборанты и кролики, для которых эти опыты не всегда приятны. Смайли до сих пор не может в себя прийти: как вспомнит, так мышцы как у боксера. Или Яна с ее угрызениями совести… Смешно! И все же для ученого любой такой опыт – открытие. Поиск. Озарение. И то, что задумано для епископа, – чудесная находка для мыслителя, для кого хотите – от биолога до историка! Не каждый день приходится участвовать в эксперименте, поставленном в масштабах истории человечества».
Рослов легонько обнял сидевшего впереди епископа:
– Вон, видите на горизонте? Это наш остров. Не правда ли, он похож на клочок мыльной пены на ребристой стиральной доске?
Епископ не ответил, молча всматриваясь в горбик кораллового рифа на горизонте. Островок медленно приближался, постепенно теряя зыбкое очарование отдаленности, пока не превратился в белую скалу, источенную ветрами и волнами.
– Приехали с орехами, – сказал Рослов по-русски.
– Что-что? – не понял Джонсон.
– Ворота открыты, ваше преосвященство. Флаги подняты, и герольды ждут вас.
Смайли и Шпагин помогли епископу взобраться на берег и подвели к палатке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95