– Ты повторил мою легенду, – тут же включился Рослов, – почти слово в слово. Случайно или сознательно?
Смайли – уже не Смайли – ответил однотонным деревянным голосом:
– Конечно, сознательно. Я не знаю случайных умозаключений. Твоя гипотеза оказалась наиболее близкой к вероятному допущению. Я сопоставил ее запись со своей информацией и повторил твои построения.
– Ты не подключался к нашему разговору – не мог подключиться: мы разговаривали в гостинице. Значит, ты извлек легенду из моей памяти. Извлек, сопоставил и повторил. Последовательный акт суждения. Сколько он продолжался?
– Доли секунды. Я не отсчитывал.
– Для этого тебе понадобилась встреча со мной. И только в пределах этого острова. Как же проходили встречи с Плутархом, Свифтом, Ньютоном и Коперником?
– С их мыслью. Ведь книга – это не только свиток пергамента или стопка бумажных страниц, испещренных рукописными или типографскими знаками, но и гигантское скопление мыслей, чувств, образов и ассоциаций. Мысли какого-нибудь горшечника в древних Фивах или замыслы солдата в двенадцатом легионе Цезаря не задевают меня, но годы раздумий Свифта над «Гулливером» или Дарвина над «Происхождением видов» нашли место в моей памяти со всеми сомнениями, вариантами и поправками. Я учился вместе с человечеством. От песочных часов к теории относительности, от опытов Архимеда к синхрофазотронам и циклотронам. Раньше было легче: античные библиотеки дохристианской эры и монастырские книгохранилища средних веков не сберегли столько следов прогресса человеческого разума, сколько их собрано только в одном Британском музее. Но потоки мыслей растут и умножаются, и моя космическая память запечатлевает и хранит любой след, достойный истории человеческой информации.
Рослов никого не видел, кроме похожего на бирманского Будду Смайли, и ничего не слышал, кроме его обезличенного однотонного голоса. Он торопился. Сотни вопросов он мог бы задать этому все еще неведомому Некто из космоса, но спрашивал первое, что подвертывалось на язык. Мысль зацепило словечко «космическая» память.
– Как это понимать? Не ограниченное пределами земной биосферы?
– Не знаю. Может быть, пространственно ее объем ограничен пределами острова.
– Но почему космическая?
– Я не дитя земного разума.
– Ты же связан с ним.
– Нет.
– И не было связи со времени твоего прибытия на Землю?
– Я не знаю времени моего прибытия на Землю. Может быть, прошли тысячелетия, прежде чем я стал принимать информацию.
– Тысячелетия до, тысячелетия после. Разве не напрашивается вывод, что создавшая тебя цивилизация не знает о твоем существовании? Или даже о твоем прибытии на Землю. Или ее вообще уже нет, этой цивилизации? Гаснут звезды, умирают планеты, гибнут народы, – повторил Рослов подсказанное Яной. – Ты знаешь, конечно, античную легенду о Сизифе? Кому же нужен твой труд?
– Рослов, рано! – крикнул Мак-Кэрри, но Смайлинс-Смайли тотчас же деревянно откликнулся:
– Все, что предвосхищаете вы оба, возможно. Любой контакт умножает информацию.
– Даже такой? – не утерпел Рослов: его уже увлекала полемика.
– Даже такой, – повторил Смайли-не-Смайли. – Вы спрашиваете – я отвечаю. Потом вы обсуждаете услышанное. Высказываетесь, спорите. Что-то предлагаете, что-то предполагаете. А наиболее стабильное я отбираю для себя.
– Почему стабильное?
– То, что остается, не рассеивается, приумножает знание. След мысли в движении Разума… – Что-то всхлипнуло в горле Смайли-не-Смайли и вырвалось криком: – Пить! Один глоток, или я сдохну!
И оживший бронзовый божок потянулся к жестянке с пивом.
– Что вы чувствовали, Смайли? – спросил доктор Керн.
– Что может чувствовать телефонная трубка? – огрызнулся Смайли. – В нее говорят – и она говорит.
– Все-таки интересно, как проходят передачи. Телепатия или гипноз? – Керн вопросительно взглянул на Мак-Кэрри.
– Черный ящик, – усмехнулся тот, – классический черный ящик.
Барнс не выдержал. Он тоже был профессором и не хотел уступать догадки другим. Но догадок не было.
– Я представляю науку, в которой уже давно нет чудес, – сказал он. – Все открыто – все моря, проливы, горы и острова. Даже в недра действующих вулканов уже спускаются с кинокамерой. А здесь, в каких-нибудь ста милях от модного курорта, его отелей, баров, клубов и казино, поистине библейское чудо. Я не могу понять этого, моя логика его не приемлет.
– Логика! – пренебрежительно отмахнулся Рослов. – Ваша евклидовская логика. Приемлет ли она пересечение параллельных? Или четырехмерный куб? А модель его, между прочим, показывают на лекциях по высшей математике. Моя логика давно уже спасовала перед Невидимкой, а я не на Евклиде воспитан.
– Кстати, где же он? – спросил Барнс.
– Отдыхает.
– Каким образом?
– Как мы с вами перед лекциями. Мы заправляемся ветчиной, а он, допустим, электроэнергией. Как транзисторные приемники на аккумуляторах. Подзаряжается, – засмеялся Рослов.
И провалился в Ничто.

11. РОЖДЕНИЕ СЕЛЕСТЫ

Не было ни острова, ни моря, ни солнца. Слепой с детства не знает темноты, для него это естественное состояние мира, в каком он живет и умирает. В таком состоянии пребывал и Рослов – в незримости, беззвучности, неподвижности и нечувствительности ко всему окружающему. Вовне был большой, но не безграничный мир, неощутимый, но не пустой. Так, если б звезда могла мыслить, она представляла бы Вселенную – мириады звезд, больших и малых, скоплений и одиночек где-нибудь на окраинах разбегающихся и сближающихся галактик, звезд вспыхивающих и угасающих, сверхновых и мертвых, уже не излучающих ни искорки света.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95