– Ты нарочно? – угрожающе спросил он у Натальи, как это делал в его исполнении Ричард III во втором акте бессмертной драмы В. Шекспира.
– Что случилось? Как ты себя ведешь? – Наталья, на всякий случай, сразу перешла в наступление.
– Ты их пробовала? – Стасик имел в виду блинчики.
К несчастью, Наталья пока жарила, не попробовала изделия рук своих, ограничилась визуальной оценкой.
– А что? – менее агрессивно спросила она, морально готовясь отступить.
– Попробуй, попробуй! – Стасик цапнул с тарелки блин и протянул его Наталье. – Ну-ка, мадам Молоховец, кушайте ваши блинчики!
«Мадам Молоховец» куснула, и ей стало неважно: блинчик был не только пересоленный, но еще почему-то горький. Не исключено, что вместо подсолнечного масла Наталья нечаянно использовала… что?.. ну, скажем, синильную кислоту; она, помнится со школы, должна быть именно горьковатой на вкус.
Конечно, будь Наталья актрисой того же масштаба, что Стасик или Ленка, она бы сжевала блин, не поморщившись, и еще бы взяла, наглядно доказывая тирану-мужу, что он привередлив не в меру и не по чину. Но актерского мастерства не хватило, и бесхитростная Наталья, подавившись, закашлялась и тоже повела себя «не комильфо».
– Убедилась? – злорадно спросил Стасик. – Вот и лопай свою продукцию, а я не буду. Если человек бездарен, нечего и лезть, куда не следует! Зачем ты выходила замуж, а? Какой с тебя толк? Я удивляюсь, что восемнадцать лет назад ты сумела родить Ксюху: это ведь чисто женское дело! На твоем месте я бы не вылезал из брюк! Хотя мужчины сегодня готовят лучше женщин…
И он ушел ужинать к соседу-хирургу, который как раз и принадлежал к числу «готовящих мужчин», любил это занятие и, конечно же, чем-то вкусным Стасика накормил.

А сейчас Наталья вновь рискнула приготовить блинчики, потому что досконально выяснила рецепт у коллеги-дикторши, все подробно записала, встала сегодня ранехонько, потренировалась и сотворила, на ее вкус. Нечто с большой буквы. Ксюха, во всяком случае, убегая в институт, Нечто оценила.
Но, говоря мужу о блинчиках, мамуля ожидала чего угодно – иронии, издевательства, недовольства, обвинений в глупости: она сознательно шла на риск, потому что, будучи оправданным результатами, он мог поднять Наталью в глазах Стасика. Но Стасик-то, Стасик: «Это именно то, что мне хотелось…» И ни намека на иронию, на издевку – тут Наталья голову прозакладывать готова!
…Он вышел из ванной, сел за стол, густо намазал блин клубничным вареньем, сваренным старушкой тещей из Бирюлева-Пассажирского (не в маму дочка пошла, не в маму), откусил краешек, ловя губами стекающее варенье, даже пальцем себе помогая, запихивая в рот клубничину, прожевал, проглотил, запрокинул голову, глаза закатил и сделал так:
– М-м-м-м-м-м-а-а-а-а… – что в устах Политова означало высшую степень блаженства.
И отправил остаток блина в рот.
Короче, чтобы не утомлять читателей описанием утренней трапезы героя, скажем лишь: слопал (другого слова не подобрать!) Стасик двенадцать штук блинов и полбанки варенья, запил все полулитровой кружкой кофе с молоком, что в весовом и калорийном итоге составило для Политова величину невозможную: он весьма блюл фигуру, следил за весом, никаких излишеств в еде и питье себе не дозволял.
Согласимся, факт подобной объедаловки сам по себе странен, но отнюдь не говорит о каких-то сдвигах в психике Стасика. Вспомним, что накануне он заснул, не отужинав; признаем, что продукт питания удался Наталье на славу; учтем крепкий и без сновидений сон героя, его по-утреннему славное настроение и сделаем вывод: указанный факт – из числа рядовых. Наталья не глупее нас с вами, а уж Стасика знает много ближе, она все вспомнила, признала, учла – и сделала тот же вывод.
Но что ее по-прежнему волновало, так это престранное поведение мужа.
Всегда он вставал из-за стола, говорил дурацкое: «Хоп!» – и уходил.
А когда пребывал в настроении вальяжно-игровом, то мог позволить себе нечто вроде: «Премного благодарствуем, хозяева дорогие, убываю от вас сыт, пьян и нос в табаке».
На что Ксюха, которая вышеупомянутого Н. Н. Еврейнова тоже читала, сама иной раз дома в кого-то поигрывала, но официально, вслух его теорию «театра для себя», его элегантную мысль о преэстетизме театральности начисто отвергала и дома и среди коллег-студентов вела борьбу с ее воплощением в жизнь, – так она, нетонкая, с лету вворачивала: «Из Островского, папочка?»
Тут опять могло возникнуть два варианта. Один благостный, вариант «доброго папы»: «Плохо нынче в театральном драматургию преподают. Это, птица моя сизокрылая, не Островский, а русский народ, чей язык, великий и могучий…» – и так далее.
Во втором варианте, если настроение у Стасика было не очень, не игровое было настроеньице, он рявкал походя: «Как с отцом разговариваешь, девчонка?!»
Следом, слово за слово, могла и ссора покатиться, и только Наталья, мудрая и тактичная мамуля, умела ее в зародыше придушить.
А сегодня, откушав блинков с вареной клубничкой, Стасик мамуле опять ручку поцеловал, низко склонив голову, что обычно делать не любил: лысинка у него на макушке пробилась, тщательно скрывал он ее, начесывал волосы, стеснялся.
– Спасибо, Наташенька. Очень вкусно!
Ну что с мужиком сталось – чудеса, да и только! И ведь приятно было Наталье обрести мужа в некоем новом качестве, но, связывая изменения в характере с причиной аварии, с тем пресловутым эпилептиформным (ах, слово мерзкое!) расстройством сознания, Наталья, естественно, волновалась. Ну, хорошо, думала она, стал муж вежливым, ласковым, нежным – принимаем! А вдруг еще что-то новое появится и проявится?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25