– Съешь кусочек, – Настасья нынче была – сама доброта. – Кстати, я Давиду позвонила: они переозвучат, нет проблем.
– Зачем, Настасьюшка? Я же тебя просил… Какая разница: эпохальный, гениальный, видный, заметный? Я от этого лучше не стану, хуже тоже. Помнишь, в песне: стремиться к великой цели, а слава тебя найдет?
Настасья Петровна отколупнула серебряной ложечкой кремовую розочку, подозрительно осмотрела ее и отправила в рот. Алексей Иванович, в свою очередь, осматривал интеллигентно жующую Настасью, интеллигентно пьющую жасминовый чай из фарфоровой китайской чашечки, осматривал жену пристрастно и сравнивал с той, что явилась к нему час назад, а точнее, сорок лет назад, и, если верить поэту, как с полки жизнь его достала и пыль обдула. Постарела – факт, пополнела, отяжелела, косу давным-давно сбросила, поседела, но не красилась, не скрывала седину. И лицо стало грузным , только глаза навеки сохранили свою озерную глубину, молодыми были глаза, не властно над ними время. Когда-то – деревенская девушка, барышня-крестьянка, теперь – светская дама, попробуй подступись!..
Она аккуратно поставила чашку на блюдце.
– Слава, Алешенька, дама гордая, независимая, сама по клиентам не ходит. Ее завоевать нужно, любовь ее, а завоевав, держать изо всех сил.
– У меня нет сил, – сообщил Алексей Иванович.
– У тебя нет, – согласилась Настасья Петровна. – Зато у меня пока есть.
Алексей Иванович торт докушал, губы салфеткой утер и спросил – скромник из скромников:
– Настасьюшка, а ты у меня дама гордая?
– Что ты имеешь в виду? – зная мужа, Настасья заподозрила некий подвох.
– Ты ко мне сама пришла, я тебя не завоевывал.
– Не говори глупостей, – вроде бы рассердилась Настасья Петровна, но Алексей-то Иванович за сорок лет жену – назубок и сейчас понял: реплика проходная , своего рода кошачий удар левой в перчатки, если пользоваться боксерскими аналогиями, своего рода отвлекающий маневр с хитрой целью вызвать атаку, заставить противника раскрыться. А чего ж не раскрыться?..
– Хочешь, напомню твои первые слова, когда вы с Давидом пришли?
– Напомни.
То ли еще один тычок левой, то ли и впрямь забыла…
– Давка сказал: «Полюби его, Настюха, не ошибешься». А ты ответила: «Попробую».
– Ну и что? Попробовала и полюбила. Не ошиблась.
– Настасьюшка, я тебя никогда ни о чем не спрашивал. Сегодня впервые. Скажи честно: как вы тогда с Давидом договорились?
Настасья Петровна с шумом отодвинула стул и поднялась – этакой разгневанной Фелицей.
– Я тебя не понимаю, Алексей. И разговор мне неприятен, продолжать его не желаю.
Алексей Иванович смотрел на жену снизу вверх и благостно улыбался.
– Не желаешь – не надо. Извини, родная… Только замечу: свою славу я еще до войны зацепил. Сам. И представь – удерживал.
Настасья, которая Алексея Ивановича тоже вдоль и поперек изучила, услыхала в его тихом воркованье нечто опасное, нечто, быть может, грозное, пахнущее бунтом на корабле, что заставило ее мгновенно сменить роль, перестроиться на ходу, выдать примиряющее:
– Сам, конечно, кто спорит?.. – и с легкой горечью: – Просто я думала, что была тебе помощницей, а выходит… – в душевном расстройстве махнула рукой, безнадежно так махнула, пошла из гостиной.
И Алексей Иванович всполошился, вскочил, догнал жену – она ему позволила себя догнать! – схватил за руку.
– Ну, не сердись, Настасьюшка, осел я старый… Сон мне приснился пакостный, ерунда всякая – «из раньше».
Настасья остановилась, повернулась к мужу, пристально посмотрела в его виноватые глаза, проверила: действительно ли виноватые, не ломает ли комедию? Потом поцеловала в лоб, как клюнула, сказала наставительно:
– Никогда не верь снам «из раньше». Они врут. И воспоминания тоже врут. Что было, то было, а все, что было – было хорошо.
– Очень много «было», – машинально заметил Алексей Иванович, имея в виду тавтологию в Настасьином афоризме.
А Настасья Петровна поняла по-своему:
– Верно, много. Но все – наше. Общее. Твое и мое… – и вдруг смилостивилась, пошла на уступку: – Хочешь, я опять Давиду позвоню, скажу, чтоб ничего не делал?
– Позвони, Настасьюшка, прошу тебя. Мне так спокойнее.
И Алексей Иванович почувствовал себя победителем.
Но вот вам парадоксы человеческой психики: Настасья Петровна тоже чувствовала себя победительницей. В самом деле, какая разница: видный, заметный, гениальный, талантливый? Все это – слова. А дело-то давным-давно сделано.

– Выходит, зря путешествовал? – ехидно спросил черт, когда Алексей Иванович, отсмотрев программу «Время», поднялся к себе и привычно умостился в кресле у письменного ветерана-работяги.
– Не зря, – не согласился Алексей Иванович, закуривая тайную вечернюю сигарету и пуская дым прямо в чертячью рожу. Но тот и не поморщился: дым для него – одна приятность. – Спасибо тебе, черт.
– За что? – черт искренне удивился. – Просил вернуть молодость, жаждал остаться на той полянке, а все ж воротился? Как-то не по-фаустовски получается…
– Прожитого не исправишь. А спасибо – за вновь пережитое.
– Как не исправишь? Ты же хотел разрушить музей…
– Поздно, черт. Силы не те, воля не та. Да и музей уже – не только мой.
– Значит, все будет по-прежнему: большой человек, повелитель бумаги?..
– Не трать зря иронию: я себе цену знаю. Сам утверждал: ты – это я. И наоборот.
– Вроде как больная совесть писателя?
– Больная, черт. Ты же вернул мне лишь те мгновения, которые и вспоминать-то больно.
– А приход Настасьи?
– Разве что это… Так она и сейчас со мной.
– Ну а не оставил бы ты ее у себя, ушла бы она тогда?
– Ничего бы не изменилось, черт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23