Ким с самого начала сказал мне, что я могу приехать и уехать, когда пожелаю: именно при этом условии я последовала за ним в Россию. Но верила ли я в это на самом деле? Он не мог дать мне никаких гарантий, кроме своего честного слова, и я приняла это честное слово, потому что любила Кима. Теперь я твердо решила испытать его.
Во всем мире были только два человека, которых я любила: Ким и моя дочь. Мои родители умерли, у меня не было ни братьев, ни сестер, ни близких родственников. Конечно, я была очень привязана к детям Кима, особенно к двум младшим, которые жили с нами в Бейруте.
Чем труднее было сговориться с Кимом, тем больше я начала беспокоиться за свою дочь. Она училась в американской школе, и я обещала ей, что мы встретимся в Нью-Йорке 30 июня. С каждой проходящей неделей я все больше верила, что самым важным для меня было сдержать это обещание. Я знала, что дочь была совершенно уверена в моем приезде.
Я также чувствовала, что, если бы мне когда-нибудь захотелось проверить мою свободу выезда, это надо было делать именно сейчас. Если бы истек срок действия моего американского паспорта и русские поверили бы, что я поселилась в России навечно, а американцы – что я перестала считать себя американкой, мне было бы гораздо труднее и, вероятно, вообще невозможно получить новый паспорт.
Киму не нравилась идея моего отъезда, но он занял нейтральную позицию, настаивая на том, что решение остается за мной. Он намекнул, что его сомнения больше связаны с теми проблемами, которые могут ожидать меня в США, нежели с сопротивлением русских. Его отрешенность убивала меня. Это выглядело так, как будто он снял с себя всякую ответственность за меня, как будто моя поездка грозила какими-то осложнениями не мне, а ему.
Многое тянуло меня остаться. Мы тратили все свободное время на устройство нашей квартиры, где надо было разместить наше бейрутское имущество. У меня начались приступы астмы, вызванные новыми тревогами и растущим напряжением. Несомненно, что по той же причине у Кима началась экзема, что только увеличило мою тревогу. Я определенно не хотела оставлять его одного, но какое-то упорство, порожденное чувством самосохранения, заставило меня идти до конца.
Мое обещание дочери и ее страх, что она никогда больше меня не увидит, заставили меня принять окончательное решение. Я поеду домой, что бы там ни ожидало.
Русские до сих пор ничего не сказали о моих планах, но в начале июня Ким долго совещался с Сергеем. В результате, как сказал Ким, мне было настойчиво предложено отложить поездку, потому что меня могут ожидать значительные трудности. «Какие трудности?» – спросила я. Но Ким не объяснил. Я повторила все свои старые аргументы – что срок действия паспорта истекал, что меня ждала моя дочь и что сейчас уже слишком поздно менять мои планы. За мной не числилось никакой вины; я работала в отделе военной информации, в Госдепартаменте и в американском Красном Кресте. Я не могла понять, как попытка выучить русское слово «капуста» могла повредить безопасности Соединенных Штатов Америки.
Но русских было нелегко убедить. В конце концов, Ким сказал им, что я в любом случае решила ехать, и добавил: «Если вы не разрешите ей выехать, она пойдет прямо в американское посольство. Я ее хорошо знаю. Она собирается ехать, нравится вам это или нет». В ответ Сергей полушутя заметил: «В России есть поговорка, что для семьи лучше иметь только одну голову. К сожалению, у вас в семье две головы!»
Как раз в это время Маклины пригласили нас на уик-энд к себе на дачу, расположенную в подмосковном лесу. Мы были там поздней осенью один или два раза и еще раз – весной. В этом районе жили очень высокопоставленные лица. Во время прогулки в лесу мы встретили Молотова. Это был прекрасный, девственный лес. Я подумала, что луг с соседней речкой мог бы стать прекрасным полем для гольфа, но, когда я сказала об этом вслух, мне было заявлено, что гольф – дурацкая капиталистическая игра, совершенно не подходящая для товарищей.
Вскоре после того, как мы приехали в тот уик-энд, Ким отвел меня в сторону и сказал, что Дональд хочет поговорить со мной наедине и ждет меня в ванной комнате. Оказалось, его больше всего беспокоило, чтобы по возвращении на Запад я не раскрыла ничего дискредитирующего о нем самом, его работе или его семье. «Не уезжайте – сказал Дональд, – но если вы все-таки должны уехать, ни слова о том, чем я занимаюсь». Я заметила, что не имею ни малейшего представления, чем он занимается, но про себя подумала, что его работа вряд ли была такой уж важной.
Маклин видел себя дипломатом и государственным деятелем, чья жизнь определялась его убеждениями. Он был невероятно высокого мнения о себе. Маклина глубоко ранило, что в западной прессе его изобразили алкоголиком и гомосексуалистом. Он категорически запретил приносить к нему в дом книгу Пурди и Сутерленда «Берджес и Маклин».
Я вышла из ванной комнаты в ярости, и Ким повел меня погулять на лугу, чтобы я успокоилась. Я сказала ему, что Дональд – просто осел, и он засмеялся. Потом я сказала ему, как ужасно мне не хотелось оставлять его одного, но я должна это сделать. Я хотела увидеться с дочерью и одновременно остаться американской гражданкой. Я не могла сделать ни того, ни другого, оставаясь в Москве. Я надеялась, что он понял. Но Ким снова промолчал: он явно не одобрял моего решения, но ни единым словом не попытался меня отговорить.
Все лето я потратила на то, чтобы убедить моего первого мужа разрешить нашей дочери встретиться со мной в Европе. Это значительно облегчило бы мои проблемы, потому что и ехать мне пришлось бы не так далеко, да и русские, как я чувствовала, предпочитали, чтобы я лучше поехала, скажем, во Францию, чем в Америку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24