Планы чисто личные… здесь Фенни абсолютная фурия. Ллойд на ее стороне. Мама в одиночестве; она только и просто обожает меня. В ее глазах я безупречен. Я поступаю по ее советам… Дни мои недолги, я тороплюсь, – но не писать, а действовать. Очень важно остаться в памяти людей, которым честно и хорошо послужил…»
В постскриптуме приписал:
«Ненавижу все три крейсера».
Работа временно была отложена. По утрам к нему приходила его падчерица и читала вслух свежие газеты. О событиях на острове писали мало и всегда где-нибудь или в хронике, или в отделе «Из внутренней почты». Немецкие газеты называли Матаафу «прирученной обезьянкой», английские – «неумелым командиром своего войска». Попадались заметки и с упоминанием фамилии «известного писателя, уединившегося на острове и подарившего миру прекрасные книги, в которых он рассказывал нерассказанное и описывал неописуемое».
«Как будто можно начинать», – думал Стивенсон, вслушиваясь в декламационную манеру чтения падчерицы. Матаафа известил Тузиталу, что он и его приближенные находятся в тюрьме на острове Джалут. И – ни слова больше. Записку эту передал Стивенсону капитан торгового судна, только что прибывшего с Маршальских островов. Стивенсону льстила техника передачи записки: его слуга Семели сказал, что Тузиталу хочет видеть какой-то джентльмен в белом кителе, что этот джентльмен сегодня и завтра будет в портовом кабачке и что ему нужно сказать одно слово: «друг», и тогда он предложит Тузитале папиросу.
Джентльмен в белом кителе раскрыл портсигар; в нем не было ни одной папиросы, только записка, которую Стивенсон взял вместе с портсигаром.
Джентльмен (капитан «Бури») немедленно удалился. Очень смешная конспирация.
Портсигар оказался подарком Стивенсона: он преподнес его Матаафе в день рождения бога Удачи и Счастья.
«Почему мне никогда не приходят в голову вот такие незамысловатые, простые сценки? – спрашивал себя Стивенсон. – Не потому ли, что всё это чрезвычайно просто и мало правдоподобно? Мы избалованы острым, пряным и абсолютно лишенным жизненности…»
Стивенсон окончательно решил отправиться на Маршальские острова 15 ноября: 13-го – день его рождения; 14-го уезжает Бакстер. Фенни, проведав о намерениях мужа, встревожилась:
– И я с тобой, Луи…
– Со мною поедет Семели. Я скоро вернусь. Мне необходимо поговорить с судьями, защитниками и прочими мистерами. Не волнуйся, дорогая!
– Возьми Ллойда, Луи! Ты болен. Ты слаб. Ты что-то задумал…
– Я болен, я слаб, – уже раздражаясь, проговорил Стивенсон. – Я задумал. И я не успокоюсь до тех пор, пока не выполню задуманного.
– Получено письмо из России, – перевела разговор Фенни на другую тему. – Художник Мельников собирается к нам в гости. Не трогайся с места, Луи!
Он вздумал шутить. Он сказал, что берет с собою две длинные веревочные лестницы, лом для того, чтобы пробить стену тюремной камеры, пилу, чтобы освободиться от решетки в окне, и складной корабль, на котором Матаафа будет доставлен домой. Кроме того, имеются две черные полусумки, костюм бандита и остро отточенные ножи.
– А деньги? – спросила Фенни.
– Целый мешок, Фенни! Тысяча дукатов. Для жены смотрителя тюрьмы я приготовил флакон парижских духов. Успех будет полный.
– Не уезжай, – умоляла Фенни. – Послезавтра день твоего рождения. Придут гости. Бакстер приготовил речь. Луи, дорогой!..
– Фенни, я верю, что я еще дорог тебе. Будь такой же и для меня!
– Хорошо, – сдалась Фенни. – Но возьми с собой и Сосиму.
– Хорошо, – сдался на этот раз и Стивенсон. – Возьму Сосиму.
Тринадцатого ноября 1893 года Стивенсону исполнилось сорок три года. С утра начались визиты. Пришел английский консул со всем семейством, поздравил, выпил немного вина, выкурил сигару, пожелал долгих лет жизни и ушел, сославшись на обилие дел. Американский консул явился вместе со Шнейдером. Разговор завязался немедленно, и дирижировал им американец, откровенно не доверяя такту своего коллеги, который хвастал тем, что именно он… спас остров от кровопролития и теперь усиленно хлопочет об амнистии заключенным.
– Так оно и должно быть, – заметил Стивенсон. – Заключенные ни в чем не виноваты. Виноваты те, кто на свободе.
Американец сделал знак своей супруге; она умело повернула ладью беседы в сторону спасительного мыса болтовни о погоде и урожае на плантациях. Шнейдер взял флейту, лежавшую на крышке рояля, и, не спрашивая разрешения, попробовал играть на ней, но флейта, инструмент деликатный, тонкий, не слушалась его, хотя и не намерена была молчать, издавая звуки мольбы и печали. Американец и его супруга отказались от обеда, обещая присутствовать на официальном съезде гостей.
Нанесли визит Моорз, капитаны крейсеров, начальник порта, хозяин гостиницы «Континенталь». В шесть часов началось празднование на площадке перед домом Стивенсона. С террасы спускалось оранжевое полотнище с вышитым именем хозяина Вайлимы. На земле были постланы циновки, на пальмовых листьях лежали зажаренные поросята, утки, фрукты и овощи из огорода Стивенсона. Гости сели на циновки – и начался пир. Бакстер произнес речь. После него говорили Сосима и Лафаэл. Завели граммофон. Приглашенные – сто двадцать островитян и сорок европейцев – приступили к насыщению.
Они ели корень таро,смешанный с кокосовым орехом, палузаму– смесь сливок из кокосовых орехов и листьев таро. Подано было некое блюдо, называемое палоло,к которому не прикоснулся ни один из европейцев, за исключением Стивенсона и Ллойда; блюдо было приготовлено из червей, выловленных в океане, вкусом оно напоминало краба и было в меру остро и внешне неприятно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105