– Это чудо! – воскликнул Грин.
– Это фокус, – спокойно добавил кассир и, извинившись, закрыл свое окошечко.
Грин оглядел невзрачное деревянное здание цирка, афиши, наклеенные на его стенах, и ему до исступления, до судороги вдруг стало хорошо и весело – так, как это бывало в детстве накануне больших праздников, дня рождения и именин, когда прощались все шалости и он получал подарки. Хорошо, что есть глухонемая и интересные книги; хорошо, что мир не так прост, как думают о том трусливые души; хорошо, что… но тут встали в очередь тысячи хорошо и последним стыдливо улыбнулось то, с которым Грину всегда было хорошо и уютно: хорошо, что я художник.
Большая доля!
С мыслями о пути своем в жизни дошел Грин до дома, где жил Горький, повернул ручку звонка на двери его квартиры. Ему открыла молодая черноволосая девушка, миловидная и ясноглазая. Грин оробел. Он не знал, что и сказать ей. А вдруг Горький дома?
– Как вас зовут, малютка? – спросил он.
– Липа, – просто ответила девушка. – А вы пройдите. Вам, наверное, Алексей Максимович нужен?
– Да, он мне очень нужен, – совсем теряясь, произнес Грин: ему и хотелось, чтобы Горький был дома, и было страшно при мысли, что придется говорить о себе… Говорить о себе Грин не любил.
– Да вы пройдите, здесь холодно, – гостеприимно кланяясь, сказала девушка. – Алексея Максимовича нет дома, он вчера уехал в Мустамяки, но велел, чтобы ему оставляли записки те, которые будут приходить.
– Нет, Липа, я не войду, – вот возьмите письмо Горькому. Странно, что вас зовут Липой. Господи, – Липа…
И он подал ей письмо в синем конверте. Девушка сунула его в карман передника и решительно заявила, что она не может так долго стоять на холоду.
– Входите и посидите, я напою вас чаем. Или…
Грин рассмеялся:
– Или вы перед самым носом моим захлопнете дверь! До свидания, Липа!
Фу!.. Нерешительность – свойство всех даровитых натур, как сказал Песталоцци. Песталоцци – фамилия, похожая на ступку без пестика. О, если бы Горький оказался дома! Он увидел бы счастливого человека, несчастного только потому, что ему везет не там, где хотелось бы. Но – ничего! Всё будет хорошо. Нерешительные натуры так обычно и говорят.
Над землею затрепетал снежок. Ни одна снежинка еще не опустилась на камни города. Так не хотелось звездочкам и крестикам умирать на земле. Но вот упала первая мохнатая бабочка, за нею полегли тысячи холодных лепестков. Они облепили цирковой плакат, и он стал похож на огромный кусок плюша. К цирку подъехал автомобиль.
Ослепительное предчувствие толкнуло Грина под локоть, сказало ему: «Беги!» Он не смел ослушаться. Раскрылась дверца, и на панель ступила глухонемая. Увидев Грина, она мгновенно закрыла глаза рукой. Грин встал рядом с нею. Он мог бы заплакать сейчас.
Белые холодные лепестки падали на Веру Суходольскую и Александра Грина. Он отвел ее руку, сказал:
– Здравствуйте! Не уходите! Родная!
По движениям его губ она поняла то, что он сказал. Она вспомнила августовский вечер в Летнем саду. Она сравнила живое лицо Грина с той фотографической карточкой, что стояла у нее на столике. Что говорит этот человек? Глухонемая рассмеялась. Грин спрашивал:
– Вы живы? Что же было?
Она, к счастью для него, не могла объяснить ему этого. Она приоткрыла рот, пальцем дотронулась до кончика языка и рассмеялась. Она показала ему снежинку, севшую на кончик указательного пальца в перчатке: затейливый рисунок, ему уже начали подражать строители домов, украшавшие орнаментом фасады и стены на лестницах. Глухонемая указала на себя, взяла Грина под руку и широким просторным жестом осенила падающий снег.
Расставшись с глухонемой, он почувствовал себя одиноким и никому не нужным, ибо слишком много сил отдано было размыканию этого чудесного знакомства, чересчур много тайн связано с разгадкой некой простейшей вещи; так много сил ушло на разгадывание себя самого в тусклом зеркале времени, что дальнейшее продолжение знакомства потребовало бы от Грина убийства в себе писателя, самоубийства лучших свойств его драгоценного таланта.
Он решил не ходить в цирк. Он мог теперь когда угодно посетить глухонемую, – вот ее визитная карточка, на ней адрес: Съезжинская улица, 4. Всё вдруг стало просто, буднично и только интересно.
– Плыл, боролся с волнами и течением, доплыл, высадился на берег, а на нем обычная трава, мокрая галька и зарегистрированные господином Бремом птицы.
Так рассуждал он вслух, не желая знать, слушают его и смеются над ним или смеются над ним к не слушают. Ему хотелось без конца идти и и.тги, он знал, что сегодня он не устанет, что сегодня он в состоянии пройти сорок – пятьдесят верст и выпить ведро крепчайшего вина, а потом сесть за работу и написать отличный рассказ о том, как человек, всю жизнь тосковавший по раю, заскучал в нем.
Снег вьется, неслышно звенит и тяжко падает. Мороз в девять градусов помогает ему сохранить и цвет и форму надолго. Небо в облаках, они движутся решительно и быстро, как в театре.
ВОТ Я И ЗНАКОМ С ГЛУХОНЕМОЙ.
Как нелепо пустынно Марсово поле. Здесь должен быть сад, и посредине его, узким коридором, асфальтированная дорога. Слева березы, справа липы, желтые казармы Павловского полка над купами зелени предстанут глазу продолжением неба.
Трамвайные пути между Летним садом и березовой рощей зазвенят согласно с веселым шумом деревьев. Лебяжью канавку засыпать. Превратить ее в один сплошной цветник. Двадцать четыре клумбы, каждая посвящается одному виду цветов. До чего же красиво! Квадратная клумба с белыми розами. Круглая – с красными. Клумба восьмиугольная – с левкоями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47