Вот, как бы со стороны наблюдаю за своей книгой. Очень хочется, чтобы она стала вашим другом.
4.
В свое время я преподавал анатомию в медицинском училище, с телом человеческим знаком хорошо. Не раз расчленял его мысленно и на разных муляжах, так что уважение к нему постепенно пропало. Понимание тела возникло гораздо позднее, а вместе с ним и мысль, что знание может погубить мир. Или иллюзия знания какая разница? Когда же меня настигла болезнь, именно такое мое отношение к телу послужило причиной все более частых депрессий. Кем я был? Больным организмом, изученным до конца, а потому совершенно не представляющим интереса. Имяреком, который должен в конце концов исчезнуть.
Иногда ученые, выступая по телевидению или во время лекции, восклицают: до чего же прекрасно знать, что тело наше состоит из одних лишь солей и воды!… И тут они обязательно себя оглаживают. Сам видел и слышал. Ничего прекрасного в этом факте нет, считаю я теперь, даже если он отвечает истине. Если все это правда. Правда, истина. До недавнего времени я был уверен, что так оно и есть. Два года назад на улице я встретил старого школьного друга. (А я и забыл, что он существует где-то рядом.) Мы пожали друг другу руки, и тут я с удивлением обнаружил, что испытываю странное чувство: словно мое старое «я» вернулось, смотрит на меня и корит за что-то. О таком, помнится, мне читали в сказках.
Мы договорились повидаться и он пришел ко мне в гости. Снял в передней плащ, жена пригласила его в комнату – сюда, пожалуйста, – и именно тогда мне впервые пришло в голову: не может быть, чтобы блаженное мое состояние объяснялось только какой-то там химической реакцией.
Однако очень скоро (как только выяснилось, что он стал режиссером, а я – преподавателем анатомии) между нами возникла настороженность, а потом и враждебность. Он вел себя со мной, как с предателем, с человеком, изменившим.собственному детству. Жена даже ушла из комнаты, ей трудно было такое слушать: я, мол, некогда был склонен верить в чудеса, а теперь переметнулся к тем, кто драпирует мир в серое. (Его рассуждения мне казались экстремистскими до абсурда. Он вправе считать нас, ученых, скучными, но при чем здесь мир? И о каких чудесах речь? Только собакам да кошкам все кажется загадочным – ну, верно, в какой-то мере и детям. Так что ж нам, вернуться в первобытное состояние?)
Нам не удавалось добиться согласия буквально ни в чем. Он утверждал, что летящие тарелки существуют, я – что это выдумка. Он верил, что некая женщина со сверхъестественными способностями исцелила множество людей, я же только посмеялся над этим. Он приходил в восторг от любой тайны – Бермудского треугольника, озера Лох-Несс, колоссов острова Пасхи – и, вместе с тем, похоже, вовсе не жаждал их раскрытия; а я выдвигал куда менее расплывчатые, проникнутые скепсисом гипотезы, либо предлагал поговорить на более серьезные темы.
В заключение он уже откровенно излил на меня желчь, копившуюся годами, объявив науку самоцельным и бессовестным занятием; она якобы провозгласила себя современной религией, но некий Канетти окрестил ее «религией убийства». Ничего более безнравственного, чем наука, видите ли, и вообразить себе невозможно: развивается она не для того, чтобы совершенствовать человеческие отношения, а только ради самого развития (какой ужасающий образ, добавил он), да при этом еще и не думает о последствиях – а это свидетельствует о полном отсутствии морали; все существенное обязательно имеет какое-то отношение к смыслу жизни, ученые же лишь громоздят все новые и новые факты, новую и новую информацию – как она повлияет на душу человеческую, им абсолютно все равно, потому-то они и не сделали нас ни капельки счастливее; как раз наоборот, подвели людей к порогу истерии, хаоса и смерти, ибо те не знают, как пользоваться информацией, вот ее изобилие и сводит их с ума, тем более, что они давно догадываются – властвовать над природой им не дано, природа сопротивляется враждебной ей науке… А чем закончится единоборство, додуматься нетрудно (природа это все, в том числе и человек); научное мышление оказалось поверхностным, ему не удается вникнуть в наиболее существенное – то есть не в то, из чего состоит мир, а в то, что заставляет его жить… В заключение он выложил свою навязчивую идею, бросив ученым обвинение: они просто современные инквизиторы, объявляющие суеверием любое чудо, которое не в состоянии подвергнуть диссекции, и таким образом делают нашу жизнь серой.
Я молча слушал, чувствуя себя буквально раздавленным этим новым для меня строем мыслей. Он как бы перечеркивал странички всех моих школьных тетрадей, заявляя, что детство, не продолжающееся всю жизнь, есть фикция. Да ладно, коли делал бы это просто мой одноклассник. Но ведь он был олицетворением ненавидящей меня толпы. Мне раньше и в голову не приходило, что я могу вызывать такие чувства. Ладно, гость мой, вполне вероятно, маньяк, но не сумасшедший же он. Он выразитель мнения пусть и небольшой, но все-таки внушительной части человечества. Да, я был возмущен, но странно: не сомневаясь в однозначности понятий «наука» и «прогресс», я вдруг почувствовал, что упустил нечто важное… К чему-то, происходившему в мире, я долгое время оставался слеп и глух. Тот факт, что художники, режиссеры и писатели более нами не восторгаются, не гордятся нашими достижениями, меня поразил. А мы-то, подал я, наконец, голос, мы-то относимся к вам с такой симпатией… Ага, отозвался он, вот так же симпатичен ребенок взрослому – взрослому, который ощущает себя Господом Богом, повелителем мира. Но ведь вы не повелеваете миром, были его следующие слова, вы его уничтожаете, спасители же мира – мы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71