Я тебе помогу…
Дипломат переводил, как пулемет, бессознательно воспроизводя и ее интонации. В следующий миг меня, растерявшегося перед этим двуязычным потопом, уложили на диван для осмотра. Лишь когда дипломат в третий раз спросил, почему я не знаю английского, я понял, что вопрос исходит от Альмы.
– Тут все говорят по-английски. А ты почему его не выучил?
В первые два послевоенных десятилетия у нас в стране отдавали предпочтение французскому, объяснил я. Французы издавна нам симпатичны. Конечно, хорошо было бы к моему французскому прибавить и английский, но болезнь отнимает столько сил. Мне и по работе этот язык нужен – лучшие журналы в моей профессиональной области издаются на английском. Будь они мне доступны, преподавал бы в высшем, а не среднем специальном учебном заведении, так мне, во всяком случае, кажется.
– О-о… – протянула она, пренебрегая подробностями.
– Профессор… (С этого момента все стали так называть меня).
– Спросите госпожу Ниссен… – начал я, но был прерван потоком разгоряченных шведских слов, изобиловавших звуками «йа» и «йо».
– Она Альма, просто Альма, – перевел дипломат. – Даже пятилетние дети так к ней обращаются. Здесь для всех вы будете Петром… точнее, Петером. Ваша фамилия ее не интересует.
– Петеру нужно лечиться, – вмешалась старушка. – Все остальное мелочь… Между прочим, откуда он приехал?
– Из Болгарии…
– Ах, да верно, он мне писал… Он роялист или республиканец?
Проявив такт, я объяснил, что роялизм в нашей стране лишен смысла, вот уже сорок лет у нас республика.
– Мне порой кажется, что я роялистка, – сказала Альма, указав на снимки прежнего и нового королей, висевшие как раз надо мной. – Впрочем, это не имеет значения.
И спросила, крещеный ли я.
– Да, – ответил я и пояснил, обращаясь к дипломату: – Знаете ведь, до войны…
– Ты католик?
– Нет.
– Протестант?
– Нет.
– Тогда кто же?
– Православный.
– А они христиане?
– Да.
– Родители у тебя есть?
– Оба умерли.
– Я буду тебе матерью. Буду заботиться о тебе.
– А что мне нужно делать?
– Ничего. Абсолютно ничего. Только верить в меня.
– Я принимаю восемь таблеток в день. Это нужно прекратить уже сегодня?
– Я не мучительница. Ты сам почувствуешь, когда можно не принимать лекарства.
– Как мы поймем друг друга?
– Моя секретарша знает французский. Она очень красивая.
(Неожиданное замечание, но я не обратил на него внимания.)
Шок, испытанный мною при появлении в доме Альмы, бесследно прошел. Альма уже казалась мне чудом, прекрасна была ее вера в свои силы и убежденность, которую она старалась внушить мне. Где тот врач, который мог бы сказать мне: «я буду тебе отцом» или «я буду тебе матерью»? Медицина стала чересчур официальной, таково ее направление в Европе: отдалиться от больного, превратить его в объект.
В руках у старушки появилась толстая книга – дневник «Брандала». Мне дали его полистать. Короткие записи, под ними стояли шведские, датские, норвежские, американские, бельгийские, английские – всякие-всякие адреса, даже один адрес из Люксембурга.
«Дорогая Альма, – писал какой-то ее соотечественник,
– у меня все еще нет возможности оплатить весь курс лечения, так что высылаю тебе только часть – свою последнюю зарплату. От всего сердца благодарю за то, что приняла меня и спасла, хотя я и пришел к тебе без гроша в кармане. На, небе все зачтется».
– Вот еще, на небе, – неожиданно фыркнула Альма. – Что вы думаете, такая уж я христианка?
Дипломат встал – ему пора было возвращаться. Альма поблагодарила его за нанесенный нам визит. «То есть как?
– удивился он по-болгарски. – Я не наносил Вам визита, я просто вас привез… Ей – да, может быть…»
Наконец начался осмотр. Я показывал, где у меня гнездится болезнь, воспользовавшись позвоночником дипломата, который все еще не ушел. Ногой я шевелил еле-еле.
– Милый! – повторила она. – За что? За что?
12.
Мои вещи отнесли в одну из комнат верхнего этажа и, пока Альма готовила мне ужин, я решил осмотреть свое будущее обиталище. Дипломат спросил, не рано ли ужинать
– было только полшестого; но в это время с Альмой заговорил кто-то из больных, так что ответа он не получил. Тогда я не придал значения этому эпизоду, но оказалось, что он врезался мне в память. И теперь я абсолютно уверен
– Альма прекрасно слышала вопрос моего спутника.
(Что ведомо мне о тех книгах, где каждое слово – гул колокола, совершенство гармонии и совершенство мудрости? Ничего. Я их никогда не видел, даже причины, по которым я решил, будто они есть, мне неясны. Что же, мне разве приснились несколько убийственных для невежества человеческого фраз, подобных этой: «Он спросил и не получил ответа»? Разве можно заполнить образами Альмы и дипломата серо-черное пространство бездны, мгновенно разверзающейся в тех шести словах? Разумеется, нет; вопрос мелочный, оригинал бесконечно превосходит подобие, но и последнее, как-никак, существует. «Тебе сорок пять лет, азбука питания пока не пробудила твоего интереса, даже „А“ ты еще не научился произносить. Вот первый урок: не пропадет л и втуне нужное для него усилие? Ведь тогда ты ни на йоту не продвинешься дальше».)
Деревянная лестница ведет на второй этаж, в маленьком вестибюле – стол, заваленный дешевыми журналами. Одна из дверей выходит на терраску, другая – в длинный коридор, по обе его стороны – комнаты. Моя просторна, в ней две кровати, одна из которых пустовала до конца. (Больных здесь никогда не селят по двое или трое в комнату. Двадцать восемь комнат в доме Альмы, и число пациентов никогда, ни при каких обстоятельствах не превышает этой цифры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71