Омельку встретил без обычной приветливости - как будто уже знал страшную тайну.
Сев перед дедом на корточки, Омелько, обливаясь слезами, рассказал все до нитки - и про арбузы, и про ночной баштан, и про головы на грядках. Дед слушал, попыхивая трубкой. Из трубки поднимались колечки - Омелько смотрел на них уже безо всякой надежды. Ведь если дед не поможет - не поможет никто, и похоронят незадачливого хлопца за оградой кладбища.
- Знал я, что этим кончится, - сказал дед неожиданно мягко. - Не зря баба Рудковская тебе пуп завязала на четырехлистном клевере, чтобы счастливый был. А о том не подумала глупая баба, что…
И замолчал, встопорщив седые усы.
- Что? - жалобно спросил Омелько. Дед вздохнул:
- Глупый ты, хлопец… Пустая голова.
- Деда! - взмолился Омелько. - Спаси! Если… если ты… да кто без тебя… Немец утащит меня в пекло, и…
- А таки утащит, - сурово согласился дед.
На это Омелько не нашелся, что сказать, и молча заплакал.
- Дурень ты, дурень, - печально продолжал дед. - Не будь ты мне родной внук…
Он тяжело поднялся и ушел в глубь куреня. Омелько сидел тихо-тихо; дед вернулся, неся в кулаке что-то, от чего свисал из горсти кожаный гайтан.
- Слушай, дурень, - сказал дед, снова усаживаясь напротив Омельки, и тот немного воспрянул, потому что в дедовом ворчании не было гнева. - Наденешь вот это на шею… И когда она приедет за тобой на дохлой кобыле - за ней не ходи, а веди кобылу за собой прямо до обрыва. Только не дай ей до себя дотронуться!
- Кто приедет?!
- Молчи, не перебивай. Три ночи тебе дается. Сможешь продержаться - герой. Не сможешь… тут тебе, Омельку, никто не поможет.
- А ты, деда?!
- Я тебе уже помог, - отозвался дед сурово. - Тебе бы на том баштане навеки остаться, на грядке, сны видеть… А ты ушел. Потому что я подсобил.
Он раскрыл ладонь. На заскорузлой подстилке из вековых мозолей лежал колокольчик - обыкновенный колокольчик, как для скота, надетый на тонкую ленту кожи.
От деда пахло табаком и травами. И еще чем-то, отчего Омельке стало спокойнее.
- Деда… А что они там, спят?
Суровый взгляд, но Омелько уже не боялся.
- Деда…
- Спят. - Старческий рот под седыми усами властно изогнулся уголками книзу. - Спят… и снится им…
- Что?
Дед посмотрел на Омельку искоса.
- Страна им снится. Бои… Победы… И договоры, которые подписывают на свитках и скрепляют гетьманскими печатями. И слава им снится, громкая слава… И потомки снятся, - дед неопределенно махнул рукой за плечо, - которые напишут про их славу в школьных книгах с желтыми страницами. И никому из них никогда… - Дед замолчал, тяжело раздумывая. Сдвинул клочковатые брови, поскреб лысину. - Ступай. «Отче наш» перед сном читаешь?
- Читаю, деда, как не читать!
- Ну так иди. И помогай отцу, не отлынивай! Омелько вылетел из куреня. Куцый проводил его радостным повизгиванием и звоном цепи.
Колокольчик Омелько спрятал под рубашку.
Вечером, когда мать позвала на ужин, ему встретился на улице Андрий. Тот рассказал не без восторга, что, оказывается, на баштане у немца нашли хлопчачий картуз с треснувшим козырьком и немец страшно гневался - обещал найти вора и спуску не дать.
- Говорят, так ругался, что в крайних хатах было слышно, - говорил Андрий, поправляя на голове свой собственный пыльный картуз.
Омелько с большим трудом притворился, что новость вызывает у него те же чувства, что и у Андрия: удивление и любопытство.
За ужином отец спросил, чего это Омелько такой тихий; тот сослался на усталость и, едва встав из-за стола, поспешил в комору, в сено. Устал он и в самом деле страшно: бессонная ночь давала о себе знать. Зарывшись с головой, он свернулся калачиком - и через секунду стоял в коричневато-сером мареве у ворот отцовской хаты.
Никого - ни человечка. Ни звука - даже собака не гавкнет. И к нему приближается, боком сидя в седле, старуха в черном платье с рваным подолом, с лицом желтым, как у мертвеца. А под старухой кобыла. Половина головы со шкурой и глазом, половина - череп. На шее шкура висит лохмотьями, грива повылезла, бока вздулись. Дохлая кобыла.
- А ну-ка, дитятко, - говорит старуха, - пошли со мной. Я тебя сладеньким угощу: арбузика хочешь?
Омелько от страха язык проглотил. Стоит, шатается. А старуха все ближе. Тянет руку.
- Пойдем со мной, хлопчик. Тут недалечко.
Омелько дернулся. Звякнул в руке колокольчик. Хлопец поднес руку к лицу…
Колокольчик висел на кожаной ленточке, позванивал тихо и как бы сам по себе. Динь-динь… Динь-динь…
Старуха отшатнулась. Кобыла отступила; старуха повела ладонью, будто приглашая за собой:
- Аи, какая цацка у тебя, малой… А все равно пойдем. Арбуз на столе, нарезан острым ножом, ни семечки не выпало… Идем со мной.
У Омельки помимо воли выступила слюна на губах. Сладкая, как арбузный сок. Нога шагнула без спросу, за ней другая…
Звякнул колокольчик.
Омелько встал и попятился. И, зажмурившись изо всех сил, велел ногам идти в другую сторону - от ворот вправо. Там всегда был дом дядьки Петра, а теперь, в коричнево-сером тумане, там пусто, тропинка - и вдалеке обрыв…
- Постой, дитятко… Постой, погоди…
Омелько шел, будто прорываясь сквозь густую паутину. Сзади слышалась тяжелая конская поступь. Иногда колокольчик замолкал, тогда хлопца разворачивало и тянуло назад, к старухе и ее кобыле. Он тряс колокольчиком, но тот немел от ужаса - лишь в последний момент, когда можно было разглядеть червей, копошащихся в пустой глазнице лошади, колокольчик выдавал «динь-динь», и Омелько получал новую короткую свободу.
Обрыв был далеко, когда прокричал петух и в своем сне Омелько услышал его голос.
Открыл глаза.
Занималось утро. Братья спали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29