Где я посеял тетрадь N2 – уже и не упомню. Это и совсем обидно, поскольку на большевиков и даже на жидо-масонов не свалишь, – сам потерял где-то между Каховкой и Уйшунью. Наверное, сей форс-мажор случился все-таки в Геническе, когда мне несколько облегчили вещевой мешок. На раскурку, видать, пустили. Наши дроздовцы все на чеченцев кивали, да теперь уж не докажешь. Знаю я «дроздов», особенно когда у них курево кончается. Тетрадь N2, безусловно жалко, хотя и не так, – я почему-то записывал в ней в основном хронику боевых действий. Потеря невелика, в будущих историях Смуты все сие будет изложено досконально и, надеюсь, полно. Правда, там было записано несколько наших песен, если можно так выразиться, фольклор. Кое-что я, правда, помню, но некоторые, особенно те, что пел поручик Дидковский, уже подзабыл. Впрочем, авось поручик Успенский поможет, – память у него отменная, – естественник, ему Бог велел. Куда уж нам, с историко-филологическим образованием.
Итак, тетрадь N3. Вначале я думал попросту переписать ее, восстанавливая сокращения и, где следует, комментируя. Но уже первая страница ставит в тупик, и дело даже не в почерке. Наверное, мне тогда казалось, что достаточно будет взглянуть на эти пиктограммы – и сразу же вспомню все. Экий наив, право, да еще на третьем году Смуты.
Ну да ладно, все-таки пора начинать.

Итак, первые несколько записей сделаны в Мелитополе. Прибыли мы туда 31 декабря, аккурат под Новый год. «Мы» – это несколько офицеров и три десятка нижних чинов, – все, что осталось от знаменитого Сорокинского отряда после того страшного боя под Токмаком. Собственно, это и был последний бой нашего отряда, когда мы еще напоминали воинскую часть, с которой считался не только противник, но и наше собственное командование. В Токмаке мы не собирались задерживаться, но в последний момент подполковник Сороки дал приказ занять оборону и держать город. Вообще и до сих пор не уверен, что Токмак – это город. По-моему, его вид позорит благородное звание.
Но делать было нечего, кто-то на другом конце телеграфного провода распорядился, и обе наши роты – первая, штабс-капитана Дьякова, и вторая, моя – начали наскоро укрепляться в сараях и старых окопах у околицы. Приводить в порядок окопы не представлялось возможным: мороз за минус двадцать по Цельсию, и таврический чернозем поддавался только динамиту. В роте у меня оставалось сорок штыков при пяти офицерах. У штабс-капитана Дьякова людей было чуток побольше: он вечно просил у подполковника Сорокина пополнения, и тот, добрая душа, ему не отказывал. Подразумевалось, что моя рота, где трое офицеров прошли Ледяной поход, как-нибудь справится и так. М справлялись, в общем-то; но тогда, под Токмаком, нам всем пришлось туго. Так туго, как, пожалуй, не бывало с тех пор, теперь уже совершенно легендарных времен, когда мы с Черенцовым попали в мешок под станцией Глубокой
Красные были давно не те. Еще весной 19-го в Донбассе мы могли позволить себе роскошь наступать колоннами и ходить в «психическую» – без выстрелов, со стеком и под песню. Пели отчего-то исключительно «Белую акацию». Ну а если попадалась какая-то упрямая дивизия, как правило, венгры или китайцы, мы попросту перебрасывали на грузовиках все, что у нас было, и давили огнем. За остальной фронт можно было не волноваться: краснопузые дисциплинированно ждали, когда мы прогрызем оборону, а потом уже совместно бежали. Вот бегали они хорошо, не спорю. Так мы их гнали почти до Тулы. А как качнулся маятник обратно и головорезов Андрюшки Шкуро шуганули от Орла, то красных, считай, подменили. Тут уж в психическую со стеком не пойдеш. Тут дай Бог пулеметами отбиться. Не те стали красные.
Чудес тут, собственно, нет, просто господин Бронштейн начал что-то соображать, и часть офицеров направил не в подвалы Лубянки, а прямиком в кристально-классовую Рачью и Собачью Красную Армию. Говорят, к каждому офицеру там был присавлен еврейчик, чтоб следить за, так сказать, благонадежностью и в случае чего стрелять на месте. И правильно. А то думали отсидеться, гуталинчиком приторговывая. Тогда, в декабре 17-го, в Ростове из офицеров можно было сформировать корпус полного состава. А сколько ушло с Лавром Георгиевичем? Так что нечего их жалеть. Мы, во всяком случае, бывших офицеров в плен не брали. И ежели, не дай Господь, конечно, придется возвращаться и все начинать по новому кругу, то и брать не будем. В конце концов, господа пролетарии дерутся за свой классовый рай с бесплатной селедкой, а эти, которые бывшие, за что? За хлебное и прочее довольствие? Ну и пусть не жалуются…
Но тогда, под Токмаком, нас обложили по всем правилам. Грамотно обложили и стали выкуривать. Первый день еще можно было держаться: патронов хватало, да и у красных не было артиллерии. Но даже и без артиллерии прижали они нас крепко, головы поднять не давали, а к вечеру на горизонте, словно призраки из нашего недавнего прошлого, появились пулеметные тачанки. Тут началось нечто вроде легкой паники, кто-то первым брякнул «Упырь», и всем стало не по себе.
Этот кто-то был, по-моему, все тот же штабс-капитан Дьяков. Я тогда бежал в наш, с позволения сказать, штаб, то есть в более-менее протопленную хату, где находился подполковник Сорокин и куда мы стаскивали раненых. Подполковнику Сорокину уже тогда было худо, он все время кашлял, но держался молодцом и командовал дельно. Туда же, к подполковнику Сорокину, заскочил и штабс-капитан Дьяков. Он, помнится, попросил последний пулеметный расчет, естественно, его получил и, уже прикуривая, брякнул об Упыре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16