Да что с тобой, хорошая? Или с парнем своим повздорила?
Золотой в кулаке сжала, плечами дернула. Или не видно? Вновь друг на друга поглядели. Подумали.
— А пошли-ка выпьем! По-нашему, как в горах пьют. Это у вас в городе воду водой разбавляют, а у нас... Только скажи, куда тебя после отнести.
Выпить? Не разбавляя? Ночью? С полудюжиной парней? Да с удовольствием!

* * *
— Гуртовщики мы, Папия, стадо с рук сбыли, завтра уходим.
— Из Апулии я, Публипор. Раб, конечно, или по имени не видно?
— А парню своему ты тоже дорогу разъясни, поосновательнее только.
— Я тебе, дочка, вот что скажу. Ты, по всему видать, девка боевая, значит, тебе такой и нужен — боевой. А он, парень твой, не иначе, медуза синяя.
— Оно и не жалуемся мы, доход имеем. С хозяевами делимся по уговору, как заведено. Только римляне проклятые совсем житья не дают. На равнинах стада пасти нельзя, виллы там с виноградниками. И в предгорьях нельзя — хозяева римские свои стада нагнали. И пастухов прислали, с севера, из Этрурии и Пицена.
— Говори при ней, она же не римлянка, или не видишь?
— А еще колонисты, от Суллы которые. Ну, я тебе скажу, Папия, хуже нет народу! Передушил бы, а после руки уксусом винным вымыл.
— Нет, нам что Рим, что Государство Италия — едино. Ты, дочка, те времена не помнишь, а я чуток застал. Ну провозгласили Беневент столицей, ну консулов выбрали и что? Был я рабом, рабом и остался.
— А хорошо бы римлян — да к ногтю!
— Ноготь у тебя больно короткий!
— Найти меня просто, Папия. Стадо какое увидишь, так и передай старшему гуртовщику, что мне весточку шлешь. Публипора все знают, по всему югу. Ты не думай, стада медленно идут, а вести птицами летят.
— Эй, парни, девку волочь пора. Куда она сказала? К какому такому слону?

* * *
Открыла глаза, смахнула ладонью ближайшую жабу, в белый потолок поглядела.
— Воды...
— Ты не спеши, госпожа Папия. — Аяксов голос слева. — Сейчас господин Гай «утренний нектар» принесет. Полезное, скажу тебе, питье, сразу на ноги ставит. А воду, знаешь, после такого лучше не потреблять.
Настолько разозлилась, что вскочить смогла. Метнулись жабы во все стороны, словно не жабы — саранча. Да что такого случилось, дуреха? Ну отправил храбрый парень Эномай римскую подстилку в нужном направлении, ну оценили красивую девку в два сестерция, ну напилась, как гуртовщик...
— Не для питья воды! Мыться! И побыстрее. Скинула тунику, рукой по волосам провела. И мыться, и голову мыть, каждый волосок тереть.
А еще узнать у одноглазого про Крикса, сходить в лавку, где козьими шкурами пахнет, о Публипоре-апулийце рассказать. А еще...
— Аякс, помнишь Эномая, который нам пятьсот сестерций принес? Как ты говорил, его убили? Трезубцем в живот? Точно?
На животе у моего бога — шрам. Страшный, огромный. У меня даже ладонь дрогнула.

Антифон
Потом, много позже, я спросила Учителя, помогал ли Он мне в Капуе. Слишком удачно все получалось. Быстро слишком.
— Не у тебя получалось, — возразил Он. — И не быстро. Много лет уцелевшие мечтали возродить государство Италия. Много лет рабы ненавидели господ. Много лет гладиаторы умирали на арене. Много лет римляне гневили и людей, и богов.
А я, Учитель? Зачем была нужна я?
Задумался, помолчал.
— Потому, что почти всем было еще что терять, Папия. Тебе — уже нет. Камень, который отвергли строители, сделался главою угла. Всякий, кто споткнется об этот камень, разобьется, а на кого упадет этот камень, того раздавит!

* * *

Я тебе яблоко бросил. Подняв его, если готова
Ты полюбить меня, в дар девственность мне принеси...
— Наглец! — вздохнула я, ловя ловко брошенную мне винную ягоду. Яблони, увы, еще только отцвели.
Если ж не хочешь, то все же возьми себе яблоко — только,
Взяв, пораздумай над тем, как наша юность кратка.
Солнышко, травка, тенек, край широкого покрывала слегка завернулся, рыжий муравей деловито заглянул в глиняную чашу. Вдали — покрытый лесом Везувий с серой плоской макушкой.
— Это не я наглец. — Гай Фламиний виновато развел руками. — Это Платон, философ греческий. Но я хорошо перевел, даже слов столько же. Ну на одно меньше, правда.
Дорога на Капую в стороне, где-то за деревьями у носилок дремлет наша свита, опустошив полный мех местной кислятины. А мы здесь. Я и поэт.
— Это Платон про женщин гадости говорил? — заинтересовалась я. — Что мы — звери, да еще разума лишенные?
Легкий смех в ответ. В мою сторону летит очередная ягода.
— Не он. Платон девушками не очень увлекался. Больше...
— Бабушками, — поняла я. — И такое видела, приходилось.
Гай не спеша потянулся, привстал, поглядел туда, где зеленым пифосом возвышался Везувий.
— Чем бабушки провинились? И бабушки чувствовать умеют!
Кто же не знает любви и не знает восторгов Венеры? Кто воспретит согревать в теплой постели тела?
На мне туника, всем туникам туника — синяя, с малиновым узором по краям. Утритесь сиятельные и совершеннейшие! Сама искала, сама последнюю у торговца-сирийца выхватила. Раз уж решили мы с Гаем из Капуи выбраться и на травке поваляться, не надевать же мне коийское непотребство.
А на травке и мне лежать можно, опушка рощи, хвала богам, не триклиний на Авентине.
— Не совсем бабушками, Папия. Он...
— Будто не знаю, — хмыкнула. — Это вы, мужчины, дикие и разума лишенные. Друг на друга кидаетесь, ни одного смазливого мальчишки не пропускаете!
— Голос дикарки! — В этот день поэта пронять трудно. — Мудрецы...
— Лысые! — уточнила я.
— Считают любовь между мужчинами истинной, возвышенной, не связанной с зовом природы. Да и вы, женщины... Вот послушай! Перевел пока первые строчки.
Богу равным кажется мне по счастью
Человек, который так близко-близко
Пред тобой сидит, твой звучащий нежно
Слушает голос.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19