Им – верил. Вот только им сейчас и верил, уж, конечно же, не Софронию-кочерыжке! Иван едва только заслышал его писклявый сладенький голосок, увидал редковатую бороду, большой, висящий словно перезрелая груша нос, прикрывавшую голову скуфеечку, обшитую собачьим мехом, так и скривился тут же, словно вместо доброго вина ненароком испил уксуса. Ну Феоктист, удружил, подлюка! Как вот с этакими хвостами тайные дела делать? И еще поди знай, что им такое тайное тиун нашептал, может, сгубить всех, не говоря худого слова, да возвратиться по-тихому? Нет, по-тихому уж никак не выйдет – князь Олег Иванович наверняка полный отчет потребует. Стало быть – по-громкому уходить будут – с погоней да с боем. В этакой-то ситуации легко кому угодно нож под ребро сунуть, потом поминай как звали. Вот показались склады – приземистые, длинные, сложенные из крепких сосновых бревен, из которых, почитай, вся Москва сложена – каменных-то зданий – раз-два и обчелся, потому и пожар тут – страшное дело! Да и не только на Москве, так и в других городах русских. Старых деревянных построек – почти нет, одни новые – часты пожары, вот и выгорали избенки, церквушки, хоромины – да ведь как выгорят, и с полгода не пройдет – а глянь-ка, вновь красуются домишки, не хуже прежнего! Плотницкие артели вверх по Москве-реке рубили срубы из кондовой сосны, на борах растущей, – такая сосна и прочна, и влаги берет мало. Деревья рубили зимой иль по ранней весне, покуда не заходили в них летние соки, рубили топором, не пилили пилою – от ударов комель словно бы стягивался – меньше влаги такое бревно брала, да и не гнило почти. Вот и сейчас, поди, рубят артельщики лес, дождутся высокой воды – сплавлять будут, иногда – и целыми срубами. Так вот после любого пожара враз отстроится город, встанет краше прежнего, возрожденный, словно волшебная птица Феникс из пепла. Лес – он и в Африке лес.
Простившись с купцом и обозными, дальше поехали сами – мимо Великого посада, мимо белокаменного кремля, мимо замерзших пристаней, на самую окраину, на холмище – в Чертолье. Как сыскать домишко Феоктистова человечка, Софроний знал, видно, и прежде не раз езживал. Свернув за Неглинной направо, проскакали вдоль замерзшего ручья, змеившегося в овраге – вот уж поистине Черторый, ладно сейчас хоть снег, а в бесснежье-то любой ноги сломит. От ручья повернули налево – скученные домишки постепенно уступили место пустоши и даже молодому ельнику, а уж за ельником видно было, как дымились избенки. Софроний обернулся к Ивану, пропищал:
– Сюды, батюшка!
Усадьба Елизара Конопата оказалась хоть и невелика размерами, да уютна и видно, что не бедна, – хлев, конюшня, птичник, амбары, изба высокая, с горницей на подклети и просторными сенями с большими слюдяными окнами. В таких сенях хорошо сидеть летом, в жару, попивая квасок да посматривая в оконца. Многие девки так и делали – собиралися вместе на посидки, приносили прялки – каждая выпендривалась, у кого красивше – пряли, песни пели, смеялись – так их и прозывали сенными девками. Хорошие были сени у Елизара, высокие, кленовые, светлые, жаль вот зимою нельзя их использовать было – помещеньице-то неотапливаемое – зато летом – за милую душу. Как въехали во двор, Иван обратил внимание и на резное крыльцо, и на высившуюся над горницею светлицу – тоже, как и сени – помещеньице летнее, неотапливаемое, зимою там можно припасы хранить, да и от врагов укрыться на время. Однако не бедна изба у тиунова человечка – хоромины целые, пусть похуже боярских, но все же не каждый себе такие позволить может. Раничев вот пока не мог.
Хозяин, Елизар Конопат, встретил гостей вежливым полупоклоном, велел слуге отвести уставших лошадей на конюшню, окинул усадебку хозяйским взглядом. Огненно-рыжий, широкоплечий, с длинными, почти до самой земли, руками и упрямым взглядом, Елизар сильно напоминал Раничеву недораскулаченного вражину советской власти. Правда вот, одет Конопат был бедновато – посконная рубаха, кафтанишко затрапезный, поверх – сермяжина, ну словно б смерд какой, шпынь ненадобный, однако ж усадебка крепка, и взгляд все примечающий, жесткий, такой за свое богатство отца родного придушит и глазом не моргнет.
Поднявшись по крыльцу в сени, прошли в горницу – в лица пахнуло жаром от изразцовой печки. Перекрестились на иконы в углу – в три ряда становые! – помылись у рукомойника, уселись за стол на длинные лавки. Софроний хотел было пошушукаться с хозяином, да тот отстранил строго – о делах потом, сначала, мол, поснидаем. Вошла женщина в шушуне, какие обычно носят крестьянки, надетом поверх саяна – одежки типа широкого сарафана с проймами и круглыми деревянными пуговицами. Поставив на стол глиняную корчагу с аппетитно пахнущими капустою и сельдереем щами, женщина поклонилась – такая же конопатая, как и хозяин, с тщательно убранными под холщовый повойник волосами.
– Супружница моя, Пелагея, – кивнул на нее Елизар. – Сейчас пирогов принесет да миски. Поснидаем.
Все перекрестились перед едой и, дождавшись пирогов, принялись молча трапезничать. Вкусно пахнущие щи оказались пустыми, без мяса, а пироги – с куриною требухою: хозяин не очень-то баловал гостей разносолами. Раничев уже не удивился, когда запивать принесли не квас и не сбитень, а простую, чуть заквашенную слегка забродившим житом водицу – сыту. Что ж, и на том спасибо.
Пообедав, перешли к делу. Вернее – перешел Иван, поскольку сам Конопат так и сидел за столом молча, тупо вертя в руках оловянную аглицкую ложку. Ложка эта, по всей видимости, составляла предмет его особенной гордости – гости хлебали щи деревянными, а Софроний и Авраамка – своими, кои носили, по обычаю, привязанными к поясу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16