— Простите, — сказал он после того, как хозяин по-быстрому накрыл столик и они выпили по бокалу вина. — Ведь вы, если я не ошибаюсь, художник?
— Не ошибаетесь, Андрей Витальевич. Художник. И, смею полагать, не от слова «худо».
— Ну, вы скажете, — возмутилась Марго. — Не от слова «худо»! Да вы же гений, вам памятник при жизни ставить надо!
Ершов пожевал губами.
— Поставят когда-нибудь… на могилке. Но почему вы спросили, Андрей Витальевич? А, понимаю! Не видно палитр и мольбертов. Что ж, открою секрет: есть у меня крошечная студия, там и пишу. А здесь лишь несколько картин, самых любимых. Одну из них я вам покажу. Только одну. Понимаете… Мне очень горько. От нас ушел хороший человек, и если я сейчас не на похоронах, то только потому, что был бы не в силах этого выдержать.
«Какие все впечатлительные, — подумал Ворохов. — Ладно еще Марго, но Ершов… Странно».
— Картину я написал несколько лет назад, — продолжал хозяин. — Признаюсь, тогда у меня выдался не самый лучший период в жизни. Как часто бывает, все свои эмоции я выплеснул на полотно. Но именно сегодня моя работа обрела особый смысл. — Помолчав, Михаил Игоревич совсем тихо добавил: — Потому что она называется «Смерть»…
Он резко поднялся — возможно, затем, чтобы гости не успели заметить навернувшихся на глаза слез, — и вышел из зала. Минуту спустя вернулся, бережно держа картину в простой деревянной раме размером примерно метр на метр. Огляделся по сторонам, прикидывая, куда ее пристроить, затем водрузил на спинку дивана, после чего, явно избегая смотреть на творение рук своих, отвернулся к окну.
Ворохов поднялся — как-то неловко, зацепив столик, на котором жалобно зазвенела посуда. «Почему я так разволновался? — подумал он. — Неужели это тот самый „священный трепет“, который испытывают, предвкушая встречу с безусловным шедевром? Да, наверное. Видимо, после гудковской „Композиции номер семь“ я уверовал, что все „мечтатели“ — действительно гении. Что ж, у меня есть прекрасная возможность в этом убедиться».
Он подошел к дивану — и испытал шок.
На небольшом полотне был изображен глубочайший каньон, причем в самом зловещем ракурсе — прямо сверху, как будто художник работал кистью, выглядывая из кабины зависшего над пропастью вертолета. Эффект был потрясающий — зритель словно заглядывал в распахнутую рану. Сначала взгляд отмечал рваные края ущелья: ни дать ни взять поработал пьяный великан — хотел развалить мясницким топором землю-матушку на две половины, да задергалась рука, не рассекая, а кромсая неподатливую плоть. Вот и остались по всей кромке исполинские заусеницы, как оскаленные каменные клыки. От них, едва заметно сужаясь книзу, спускались до первого уступа изломанные, пронизанные кое-где ледяными прожилками стены расщелины.
Уступ — узкий, но вполне надежный — казался благословенным оазисом посреди тоскливой пустыни. На нем даже существовала жизнь — в трех местах виднелись прижавшиеся к стене корявые деревца. Однако удивительная магия картины заключалась в том, что зритель должен был непременно пройти все круги ада. Поэтому взгляд, обежав уступы, тут же вновь срывался вниз, растекался по стенам, еще более мрачным, чем прежде. Их прочерчивали длинные острые тени — даже мельчайшая неровность, встречая отвесные лучи далекого солнца, отбрасывала в бездну угольно-черный «хвост».
Еще одна узкая терраса. И еще. И еще… Андрей попытался сосчитать, сколько всего было уступов, но каждый раз сбивался. Семь? Восемь? Девять? Их количество как будто непрерывно менялось!
«Это невозможно! — вопил здравый смысл. — Фантазия беспредельна, она может родить каньон какой угодно глубины — хоть с пятнадцатью, хоть с двадцатью уступами. Но не в силах человеческих изобразить на плоской поверхности разверстую пасть преисподней, уходящую чуть ли не к центру Земли, чтобы взгляд проваливался все глубже и глубже, не находя дна, и чтобы это не казалось дешевым оптическим трюком, а взаправду холодило душу, как будто ты сам вот-вот сорвешься и полетишь в пропасть, а твой безумный крик будет отчаянно метаться между двумя бесконечными стенами… Тот, кто сотворил такую иллюзию, наверняка продал душу дьяволу!»
Здравый смысл был не прав. Если даже Ершов действительно связался с лукавым, тот при всем своем могуществе не изобрел бы способ нарисовать расщелину без дна. Дно все же было — зажатая каменными исполинами тонкая светлая змейка. Речка? Скопление кристаллов, одаренных солнечным лучом — последним, который не поглотили стены каньона? Ворохов не знал. Зато он увидел посреди извивающейся полоски темную точку. Наклонился вперед, чтобы разглядеть получше, и испытал новое потрясение.
Это была не точка, а крошечный черный крестик — распростертая человеческая фигурка с раскинутыми руками. «„Смерть“, — вспомнил Ворохов. — Теперь я понял название. Да, именно так это должно быть показано. Не костлявая с косой, не гроб и белые тапочки, не свечка в руках, а именно так…»
Полотно дышало безграничной скорбью. Стена, к которой была прислонена картина, растаяла, словно наведенный неким чародеем морок, вся обстановка гостиной провалилась в тартарары, и не осталось ничего, кроме этого чудовищного ущелья, как будто сама земля расступилась от ужаса перед одной-единственной человеческой смертью.
Кто-то прикоснулся к плечу Андрея, и он внезапно осознал, что Марго уже давно стоит рядом. Сколько же времени прошло? Десять минут? Двадцать? Полчаса? Как бы то ни было, это прикосновение означало, что он возвращается к реальности. Из пустоты материализовались стены комнаты, в одной из них обозначилось окно, на фоне которого прорисовался силуэт хозяина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88