Но, отправившись на свой участок стены, Джустиниани некоторое время наблюдал за турецким лагерем, а после полудня вернулся с двадцатью людьми в порт.
Вешая беззащитных турок, венецианцы озверели. Правда, многие из них вернулись потом на стены, а посланник заперся во Влахернском дворце, чтобы оплакивать бесславную кончину Джакомо Коко, но остальные шатались небольшими группами по порту, вопя о предательстве и требуя смерти генуэзцев. Завидев какого-нибудь генуэзца, венецианцы сбивали его с ног, вываливали в грязи и пинали так, что у несчастного трещали ребра.
Когда венецианцы начали вышибать дверь и окна в доме одного генуэзского купца, Джустиниани приказал своим закованным в броню людям двинуться шеренгой и очистить улицу от венецианского сброда.
Началась свалка.
Вскоре дрались уже на всех портовых улочках. Звенели мечи, лилась кровь. Городская стража подняла тревогу, и Лука Нотар спустился на коне с холма во главе большого отряда греческих всадников, которые с удовольствием принялись топтать и генуэзцев, и венецианцев.
Греки, которые разбежались в порту по домам, набрались смелости и начали швырять камни из окон и с крыш, а также колотить пробегавших мимо латинян длинными палками.
Когда солнце стало клониться к закату и драка длилась уже два часа, в порт прибыл сам василевс Константин, облаченный в зеленый императорский парчовый плащ, пурпурную тунику и пурпурные сапоги, с золотой полукруглой короной на голове. Рядом с василевсом ехал венецианский посланник, тоже в одеждах, соответствующих его званию Посланник с трясущимися щеками приблизился к Джустиниани и принялся вымаливать прощение за те постыдные слова, которые вырвались у него несколько часов назад в минуты сильнейшего возбуждения. Император ронял слезы и призывал латинян забыть ради Христа о внутренних раздорах в эту страшную минуту общей опасности. Если какой-то генуэзец из Перы и оказался предателем, то ведь все остальные генуэзцы никоим образом в этом не виноваты!
Призывы императора привели к тому, что начались своеобразные переговоры. В них принял участие и Лука Нотар, который протянул руку как посланнику, так и Джустиниани, и назвал их обоих братьями. Все старые дрязги должны остаться в прошлом, заявил он, раз каждый теперь рискует жизнью, чтобы спасти город от турок.
Думаю, что Нотар был в этот момент совершенно искренен и честен, поскольку в греках под влиянием минутного порыва легко просыпается самоотверженность и благородство.
Но как Джустиниани, так и Минотто, политический опыт которых основывался на традициях их родных городов, решили, что все это – лишь ловкая игра и что Нотар счел этот момент подходящим, чтобы завязать дружеские отношения с латинянами.
Во всяком случае, все сели на коней. Люди Нотара окружили портовый квартал, а император, Джустиниани, Минотто и Нотар ездили по улицам, призывая в имя Господа Бога всех успокоиться и забыть о прежних распрях. Официальный наряд императора производил столь сильное впечатление, что самый дерзкий латинянин не осмеливался прекословить василевсу. Моряки постепенно рассаживались по своим лодкам и возвращались на корабли. На улицах осталось лишь несколько венецианцев которые, оплакивая Джакомо Коко, напились до беспамятства. Три генуэзца и два венецианца погибли, но по желанию императора было решено держать эти сведения в секрете и похоронить погибших потихоньку под покровом ночи.
Беспорядки не обошли стороной и моего дома. Когда волнения улеглись, я попросил у Джустиниани разрешения наведаться к супруге. Он добродушно ответил, что и сам не прочь выпить кубок вина после такого постыдного и печального дня, как сегодня. Не думаю, что он хотел пойти со мной только потому, что ему было любопытно взглянуть на мою жену.
Мануил открыл нам дверь и сообщил голосом, звенящим от возбуждения и гордости, что ему удалось угодить камнем в голову венецианскому дуболому и свалить этого детину на мостовую. Джустиниани, ласково улыбнувшись, назвал Мануила славным, мудрым стариком. Устав таскать тяжелое вооружение, генуэзец рухнул на табурет так, что затрясся весь дом, вытянул ноги и Христом-Богом попросил глоток вина.
Я оставил Мануила прислуживать гостю и торопливо отправился к Анне, которая забилась в самую дальнюю комнату. Я весело спросил женщину, не хочет ли она познакомиться со знаменитым Джустиниани или предпочитает по греческому обычаю скромно держаться в стороне?
Убедившись, что во время беспорядков со мной ничего не случилось, Анна с упреком взглянула на Меня и сказала:
– Если ты так стыдишься меня и моей внешности, что считаешь, будто я не могу показаться даже твоим друзьям, то я, конечно, останусь в своей комнате.
Я ответил, что, наоборот, очень горжусь своей женой и с удовольствием представлю ее генуэзцу. Джустиниани наверняка не знал Анну Нотар в лицо и к тому же обещал никому не говорить о моей женитьбе. Поэтому ему можно было показать Анну. Я живо схватил ее за руку, чтобы отвести к гостю, но женщина вырвалась и негодующе прошипела:
– Если ты и впредь собираешься хвалиться мной перед своими приятелями, то хочу надеяться, что ты хотя бы будешь заранее предупреждать меня об этом, чтобы я могла одеться и причесаться, как подобает. Сейчас я не могу показаться никому, как бы мне ни хотелось познакомиться со столь славным мужем, как Джустиниани.
Я наивно воскликнул:
– Ты прекрасна такая, какая есть. Для меня ты – прекраснее всех женщин на свете. Не понимаю, как ты можешь говорить о нарядах и прическах в такой ужасный, такой горький день, как сегодня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93