И, встав перед ним во всей наготе и нищете, волоча по полу
старое одеяло, я поцеловал его, уронив листок.
- Как же это могло случиться? - спросил я, наклоняясь к
полу.
- Этого даже я не пойму, - ответил мне дорогой мой
гость, - никто не поймет и даже никогда не узнает. Думаю, что это
сделали Панин со Стрижом. Но как они это сделали - неизвестно, ибо
это выше человеческих сил. Короче: это чудо.
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
Глава 15.
Серой тонкой змеей, протянутый через весь партер,
уходящий неизвестно куда, лежал на полу партера электрический
провод в чехле. От него питалась малюсенькая лампочка на
столике, стоящем в среднем проходе партера. Лампочка давала
ровно столько света, чтобы осветить лист бумаги на столе и
чернильницу. На листе была нарисована курносая рожа, рядом с
рожей лежала еще свежая апельсинная корка и стояла пепельница,
полная окурков. Графин с водой отблескивал тускло, он был вне
светящегося круга.
Партер настолько был погружен в полумрак, что люди со свету,
входя в него, начинали идти ощупью, берясь за спинки кресел, пока не
привыкал глаз.
Сцена была открыта и слабо освещена сверху из выносного
софита. На сцене стояла какая-то стенка, задом повернутая на публику,
причем на ней было написано: "Волки и овцы - 2". Стояло кресло,
письменный стол, два табурета. В кресле сидел рабочий в косоворотке и
пиджаке, а на одном из табуретов - молодой человек в пиджаке и
брюках, но опоясанный ремнем, на котором висела шашка с георгиевским
темляком.
В зале было душно, на улице уже давно был полный
май.
Это был антракт на репетиции - актеры ушли в буфет
завтракать. Я же остался. События последних месяцев дали себя знать,
я чувствовал себя как бы избитым, все время хотелось присесть и
посидеть долго и неподвижно. Такое состояние, впрочем, нередко
перемежалось впышками нервной энергии, когда хотелось двигаться,
объяснять, говорить и спорить. И вот теперь я сидел в первом
состоянии. Под колпачком лампочки густо слоился дым, его всасывало в
колпачок, и потом он уходил куда-то ввысь.
Мысли мои вертелись только вокруг одного - вокруг моей пьесы.
С того самого дня, как прислано было Фомою Стрижом мне решающее
письмо, жизнь моя изменилась до неузнаваемости. Как будто наново
родился человек, как будто и комната у него стала другая, хотя это
была все та же комната, как будто и люди, окружающие его, стали
иными, и в городе Москве он, этот человек, вдруг получил право на
существование, приобрел смысл и даже значение.
rНо мысли были прикованы только к одному, к пьесе, она заполняла
все время - даже сны, потому что снилась уже исполненной в каких-то
небывающих декорациях, снилась снятой с репертуара, снилась
провалившейся или имеющей огромный успех. Во втором из этих случаев,
помнится, ее играли на наклонных лесах, на которых актеры
рассыпались, как штукатуры, и играли с фонарями в руках, поминутно
запевая песни. Автор почему-то находился тут же, расхаживая по утлым
перекладинам так же свободно, как муха по стене, а внизу были липы и
яблони, ибо пьеса шла в саду, наполненном возбужденной
публикой.
В первом наичаще снился вариант - автор, идя на генеральную,
забыл надеть брюки. Первые шаги по улице он делал смущенно, в
какой-то надежде, что удастся проскочить незамеченным, и даже
приготовлял оправдание для прохожих - что-то насчет ванны, которую он
только что брал, и что брюки, мол, за кулисами. Но чем дальше, тем
хуже становилось, и бедный автор прилипал к тротуару, искал
разносчика газет, его не было, хотел купить пальто, не было денег,
скрывался в подъезд и понимал, что на генеральную
опоздал...
- Ваня! - слабо доносилось со сцены. - Дай
желтый!
В крайней ложе яруса, находящейся у самого портала сцены,
что-то загоралось, из ложи косо падал луч раструбом, на полу сцены
загоралось желтое круглое пятно, ползло, подхватывая в себя то кресло
с потертой обивкой, со сбитой позолотой на ручках, то взъерошенного
бутафора с деревянным канделябром в руке.
Чем ближе к концу шел антракт, тем больше шевелилась сцена.
Высоко поднятые, висящие бесчисленными рядами полотнища под небом
сцены вдруг оживали. Одно из них уходило вверх и сразу обнажало ряд
тысячесвечовых ламп, режущих глаза. Другое почему-то, наоборот, шло
вниз, но, не дойдя до полу, уходило. В кулисах появлялись темные
тени, желтый луч уходил, всасывался в ложу. Где-то стучали молотками.
Появлялся человек в брюках гражданских, но в шпорах и, звеня ими,
проходил по сцене. Потом кто-то, наклонившись к полу сцены, кричал в
пол, приложив руку ко рту щитком:
- Гнобин! Давай!
Тогда почти бесшумно все на сцене начинало уезжать вбок. Вот
повлекло бутафора, он уехал со своим канделябром, проплыло кресло и
стол. Кто-то вбежал на тронувшийся круг против движения, заплясал,
выравниваясь, и, выравнявшись, уехал. Гудение усилилось, странные,
сложные деревянные
сооружения, состоящие из некрашеных крутых лестниц, перекладин,
настилов. "Едет мост", - думал я и всегда почему-то испытывал
волнение, когда он становился на место.
- Гнобин! Стоп! - кричали на сцене. - Гнобин, дай
назад!
Мост становился. Затем, брызнув сверху из-под колосников
светом в утомленные глаза, обнажались пузатые лампы, скрывались
опять, и грубо измазанное полотнище спускалось сверху, становилось по
косой. "Сторожка..." - думал я, путаясь в геометрии сцены, нервничая,
стараясь прикинуть, как все это будет выглядеть, когда вместо
выгородки, сделанной из первых попавшихся сборных вещей из других
пьес, соорудят наконец настоящий мост.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51