Впрочем я с нетерпением ждал свидания с золотым
конем.
Я не могу сказать, хороша ли была пьеса "Фаворит" или дурна.
Да это меня и не интересовало. Но была какая-то необъяснимая прелесть
в этом представлении. Лишь только в малюсеньком зале потухал свет, за
сценой где-то начиналась музыка и в коробке выходили одетые в костюмы
ХVIII века. Золотой конь стоял сбоку сцены, действующие лица иногда
выходили и садились у копыт коня или вели страстные разговоры у его
морды, а я наслаждался.
Горькие чувства охватывали меня, когда кончалось
представление и нужно было уходить на улицу. Мне очень хотелось
надеть такой же точно кафтан, как и на актерах, и принять участие в
действии. Например, казалось, что было бы очень хорошо, если бы выйти
внезапно сбоку, наклеив себе колоссальный курносый пьяный нос, в
табачном кафтане, с тростью и табакеркою в руке и сказать очень
смешное, и это смешное я выдумывал, сидя в тесном ряду зрителей. Но
произносили другие смешное, сочиненное другим, и зал по временам
смеялся. Ни до этого, ни после этого никогда в жизни не было ничего у
меня такого, что вызывало бы наслаждение больше
этого.
На "Фаворите" я, вызывая
изумление мрачного и замкнутого Петра Петровича, сидящего в окошечке
с надписью "Администратор Учебной сцены", побывал три раза, причем в
первый раз во 2-м ряду, во второй - в 6-м, а в третий - в 11-м. А
Ильчин исправно продолжал снабжать меня записочками, и я посмотрел
еще одну пьесу, где выходили в испанских костюмах и где один актер
играл слугу так смешно и великолепно, что у меня от наслаждения
выступал на лбу мелкий пот.
Затем настал май, и как-то вечером соединились наконец и
Евлампия Петровна, и Миша, и Ильчин, и я. Мы попали в узенькую
комнату в этом же здании Учебной сцены. Окно уже было раскрыто, и
город давал знать о себе гудками.
Евлампия Петровна оказалась царственной дамой с царственным
лицом и бриллиантовыми серьгами в ушах, а Миша поразил меня своим
смехом. Он начинал смеяться внезапно - "ах, ах, ах", - причем тогда все
останавливали разговор и ждали. Когда же отсмеивался, то вдруг
старел, умолкал.
"Какие траурные глаза у него, - я начинал по своей болезненной
привычке фантазировать. - Он убил некогда друга на дуэли в
Пятигорске, - думал я, - и теперь этот друг приходит к нему по ночам,
кивает при луне у окна головою". Мне Миша очень
понравился.
И Миша, и Ильчин, и Евлампия Петровна показали свое
необыкновенное терпение, и в один присест я прочитал им ту треть
романа, которая следовала за напечатанною. Вдруг, почувствовав
угрызения совести, я остановился, сказав, что дальше и так все
понятно. Было поздно.
Между слушателями произошел разговор, и, хотя они говорили
по-русски, я ничего не понял, настолько он был
загадочен.
Миша имел обыкновение, обсуждая что-либо, бегать по комнате,
иногда внезапно останавливаясь.
- Осип Иваныч? - тихо спросил Ильчин,
щурясь.
- Ни-ни, - отозвался Миша и вдруг затрясся в хохоте.
Отхохотавшись, он опять вспомнил про застреленного и
постарел.
- Вообще старейшины... - начал Ильчин.
- Не думаю, - буркнул Миша.
Дальше слышалось: "Да ведь на одних Галиных да на
подсобляющем не очень-то..." (Это - Евлампия
Петровна.)
- Простите, - заговорил Миша резко и стал рубить рукой, - я давно
утверждаю, что пора поставить этот вопрос на театре!
- А как же Сивцев Вражек? (Евлампия Петровна.)
- Да и Индия, тоже неизвестно, как отнесется к этому
дельцу, - добавил Ильчин.
- На кругу бы сразу все поставить, - тихо шептал Ильчин, - они
так с музычкой и поедут.
- Сивцев! - многозначительно сказала Евлампия Петровна.
Тут на лице моем выразилось, очевидно, полное отчаяние,
потому что слушатели оставили свой непонятный разговор и обратились
ко мне.
- Мы все убедительно просим, Сергей Леонтьевич, - сказал
Миша, - чтобы пьеса была готова не позже августа... Нам очень, очень
нужно, чтобы к началу сезона ее уже можно было прочесть.
Я не помню, чем кончился май. Стерся в памяти и июнь, но
помню июль. Настала необыкновенная жара. Я сидел голый, завернувшись
в простыню, и сочинял пьесу. Чем дальше, тем труднее она становилась.
Коробочка моя давно уже не звучала, роман потух и лежал мертвый, как
будто и нелюбимый. Цветные фигурки не шевелились на столе, никто не
приходил на помощь. Перед глазами теперь вставала коробка Учебной
сцены. Герои разрослись и вошли в нее складно и очень бодро, но,
по-видимому, им так понравилось на ней рядом с золотым конем, что
уходить они никуда не собирались, и события развивались, а конца им
не виделось. Потом жара упала, стеклянный кувшин, из которого я пил
кипяченую воду, опустел, на дне плавала муха. Пошел дождь, настал
август. Тут я получил письмо от Миши Панина. Он спрашивал о
пьесе.
Я набрался храбрости и ночью прекратил течение событий. В
пьесе было тринадцать картин.
Глава 9. НАЧАЛОСЬ
Надо мною я видел, поднимая голову, матовый шар, полный света,
сбоку серебряный колоссальных размеров венок в стеклянном шкафу с
лентами и надписью: "Любимому Независимому Театру от московских
присяжных..." (одно слово загнулось), перед собою я видел
улыбающиеся актерские лица, по большей части меняющиеся.
Издалека доносилась тишина, а изредка какое-то дружное
тоскливое пение, потом какой-то шум, как в бане. Там шел спектакль,
пока я читал свою пьесу.
Лоб я постоянно вытирал платком и видел перед собою
коренастого плотного человека, гладко выбритого, с густыми волосами
на голове. Он стоял в дверях и не спускал с меня глаз, как будто
что-то обдумывая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51